Красные петухи(Роман)

Лагунов Константин Яковлевич

— Нет! — рубанул рукой Аггеевский. — Мятеж должен стать уроком для всех — и явных врагов, и примкнувших к ним, заблудившихся, как ты говоришь. Пусть они навсегда запомнят и детям и внукам закажут — с Советской властью не шутят! Мы потеряли половину партийной организации губернии. Как потеряли? Их ведь даже не расстреливали. Их за-му-чили. — Задохнулся. Рванул воротник гимнастерки. Залпом выпил два стакана воды. Закурил. — И чтобы мне… чтобы при мне никаких демагогических разглагольствований… Чижикова следует наказать. Кроме всего прочего, он не имел права так глупо рисковать. Ты долго будешь отмалчиваться, Водиков?

— Не орите. И так нервы на пределе. — Водиков дернул себя за кончик пышного уса. Встал. Уперся взглядом в красную ворсистую гладь

скатерти, заговорил медленно, трудно. — Я написал заявление, прошу освободить меня от обязанностей секретаря губернского комитета партии за… за… политическую близорукость и притупление революционной бдительности. Именно за это и только с подобной формулировкой. Мне не легко выговорить такое, но… Не знаю, почему молчит Чижиков, но Горячева в губпродком рекомендовал я. У него были письма от бывших сотоварищей по подполью, и я взял на себя ответственность и рекомендовал его Пикину. Не знаю, говорил ли об этом на допросе Горячев…

— Не говорил, — произнес Чижиков.

— И не скажет, наверное. Такие не говорят. Тем более что он может считать меня своим тайным сообщником. Не знаю, оставите ли вы меня в партии, но в руководстве губкома мне не место. Я был яростным сторонником политики силы при проведении продразверстки. Десятый съезд партии продрал мне глаза. Я ошибался. Но это не какая-то допустимая простительная ошибка, за такую ошибку надо расплачиваться уж если не головой, то хотя бы доверием товарищей…

— Ишь ты, — не утерпел, перебил Аггеевский, — еще одна кисейная институточка!.. Я тоже поддерживал Пикина во всем, я тоже голосовал за введение Горячева в коллегию губпродкома. Ну и что? Может, мне теперь тоже смиренно склонить свою буйную и положить на плаху? Сейчас надо подымать народ на борьбу с контрой, идти впереди коммунистических соединений под пули и тем, ты слышишь, тем только и доказать свое верное понимание современных задач момента. Потом станем разбираться, кто прав, кто виноват. Если останемся живы. А коли погибнем, пусть в том историки разбираются. Никаких заявлений, никаких отставок. До победы!

— Так нельзя, Савелий…

Новодворов примостился на уголке стола и, пока Аггеевский и Водиков спорили, что-то писал на листе. Чижиков тоже обессиленно подсел к столу. Вот время. Каждую минуту можно напороться на мину, не угадаешь, откуда поднесет… Ничего подобного от Водикова он не ожидал. Что это — хитрый маневр? Ход конем? Или чистосердечное покаяние, прозрение? Горячев о делах молчит. Брызжет ядовитой желчью, скалится, лается, но о делах — ни слова. Матерый волчина. Может так, ничего не сказав, и отправиться на тот свет… Зато как этот мерзавец живописал казнь Пикина и все сокрушался, что на месте губпродкомиссара не оказалось Чижикова. И Катерину не забыл. «Все прощаю себе, кроме одного — меня, боевого офицера, обратала какая-то сопливая бабенка, мужичка, которую я мог, как гниду, раздавить одним пальцем. Тут, я вам отдаю должное — ваша взяла». — «Кто вас рекомендовал в губпродком?» — в сотый раз подсунул следователь Арефьев так занимавший их вопрос. Горячев оскалился: «Вот повесим вас на базарной плошали, встретитесь с душой Пикина, у него и спросите, а до той поры…» Похоже, что этот гад не расколется, а тянуть со следствием, брать на измор — некогда и нельзя. Надо скорее публично судить его, распечатать процесс и расстрелять мерзавца.

Припомнив сейчас последний допрос Горячева, председатель губчека с еще большим недоверием отнесся к словам Водикова. «Ловчит, похоже, предвосхищает события». У Чижикова не было веры ни бывшим, ни настоящим эсерам, меньшевикам и представителям прочих антибольшевистских партий. Правда, Водиков не скрывал своего эсеровского прошлого, отменно вел себя в подполье при Колчаке. Был под расстрелом. Чудом остался жив: выполз из ямы, подобрала незнакомая крестьянка, выходила. Все это перепроверено и подтверждено. Очень грамотен. От Маркса до Каутского всех социалистов проштудировал. И оратор — дай бог всякому. А вот душа… туда он никого не пускает. Почему прежде ни разу не говорил, что

рекомендовал Горячева? Но Пикин-то мертв. Чего ему пугаться горячевских признаний? Мало ли что набрешет зажатый в щемила белогвардеец… Тут Чижиков услышал свою фамилию и отогнал мысли о Водикове.

— Полагаю все-таки, — уже спокойно и рассудительно говорил Аггеевский, поправляя рукой повязку, — председателя губчека надо сегодня же обсудить на закрытом заседании президиума губкома, чтобы все сделали вывод…

— Верно, — отозвался Новодворов, отрывая голову от писанины. — И вот самый первый вывод. — Приподнял исписанный лист и глухим, но очень выразительным голосом стал читать: — «Товарищи крестьяне! Все, кого загнала в мятежные банды мобилизация, кто оказался там по недомыслию, к вам обращаемся мы от имени Советской власти. Бросайте оружие! Уходите из отрядов мятежников! Всем, кто добровольно сдастся, мы гарантируем не только жизнь, но и полную свободу. Возвращайтесь в свои села, готовьтесь к весеннему севу, поднимайте свое хозяйство, помогайте восстановлению органов Советской власти на местах. Эта листовка будет для вас пропуском, по которому вы сможете в любом месте сдаться военным или гражданским властям…»

Аггеевский сел. На худом, напряженном лице появилось выражение усталости.

— Что еще за петиция? — спросил он.

— Воззвание Северского губкома партии, губисполкома и губчека ко всем крестьянам, сражающимся в лагере мятежников.

— Своевременно и разумно, — высказался Водиков.

— Давно бы надо, — подхватил Чижиков.

Аггеевский долго молчал, беззвучно шевелил губами. Наконец через силу, будто что-то горькое и липкое, вытолкнул изо рта:

— Согласен. Печатай.

Тут ворвался помощник Аггеевского, рысью пересек кабинет и подал первому секретарю телеграфный бланк. Савелий Павлович пробежал глазами неровную шеренгу букв и оглушенно потряс головой. Снова проскочил взглядом по прыгающим, двоящимся буквам и прочел вслух:

— «Яровск пал. Над уисполкомом большевистское знамя. Большинство штабистов-мятежников захвачены вместе документами. Бандиты бегут север. Продолжаем преследование. Ждем приказа. Командир красного полка Онуфрий Карасулин. Комиссар полка Ярославна Нахратова». — Медленно опустил бумажку на скатерть. — Карасулин и Нахратова… Вы чего-нибудь понимаете?

Глава десятая

1

Пламя играючи слизнуло зыряновское подворье: высокий добротный пятистенник под железом, просторный крытый двор с завозней, конюшней и коровником, три амбара. Осталась от зыряновского гнезда одна банька на задах, подбитой зяблой вороной черневшая на снегу.

Все произошло ошеломляюще быстро. Мгновения яростного огненного хаоса — и нет родного, насиженного гнездовища, а на его месте — отвратительная груда чадящих головешек, обгорелых смрадных бревен, битого кирпича, стекла и мусора, изжеванный серый снег да жалкая куча мятого, захватанного, заляпанного сажей барахла, на котором скорчилась осипшая, опухшая от слез жена Маркела, прижимая к груди окованный медью сундучок, в котором муж хранил деньги и золотишко. Эхо умчало последнее «бум» набатного колокола, стихли людские голоса и конское ржание, расползлись по домам переполошенные и уже успокоившиеся соседи. Мелкий снежок припудривал вонючую дымящуюся язву пожарища. Только зыряновская собака нет-нет да и забрешет шало и жутко с тревожным подвывом, и жена Маркела, вздрогнув, перекрестится и сипло запричитает, заголосит, пытая всевышнего, за какие грехи ниспослал беду.

Отгорел пожар, а Пашке по-прежнему жарко. Печет его нутро незримое пламя, разгораясь все сильней. В расстегнутом драном, заляпанном полушубке Пашка стоял по колено в сером как пепел снегу и немигающе напряженно глядел на черно-белую груду, вокруг которой потерянно и бестолково кружил Маркел. Тут и дураку ясно: подожгли. Пожар начался с конюшни. Оттуда и несло дымом, когда они с отцом вышли во двор. И собака не зря металась по двору. А главное — воротца на зады оказались приперты колом снаружи.