Красные петухи(Роман)
Шрифт:
Коня нашли верстах в двух от места нападения. Это был высоченный белый жеребец, запряженный в большие розвальни.
— Богатый трофей, — залюбовался конем Чижиков. — Жаль допросить нельзя.
— Пошто нельзя? — Тимофей Сазонович ухмыльнулся. — Сейчас отвяжу, разверну, и пусть себе идет. Лошадь добрая, найдет дорогу к дому. А мы следом. Так прямехонько и дойдем до ворот.
Предсказанье Тимофея Сазоновича в точности исполнилось. Он уселся в розвальни, развернул лошадь передом к дороге и, когда та тронулась, по брюхо увязая в снегу, привязал вожжи к головке саней и больше к ним не притронулся. Выскочив на дорогу, лошадь сразу развернулась
Не. успела лошадь подвернуть к дому Маркела Зырянова, как ворота отворились, негромкий Пашкин голос спросил:
— Ну как, тятя?
— Хорошо, сынок, — в тон вопрошающему ответил Тимофей Сазонович.
— Кто тут? — испуганно вскрикнул Пашка, выскакивая из ворот.
— Чего ты переполошился? — так же спокойно проговорил Тимофей Сазонович. — Коня тебе привел. Добрый коняга.
— А тятя? Где он? — встревожился парень.
— Погляди вон на санях, не он ли.
Нет, убитым оказался не Маркел Зырянов. Это приободрило Пашку, и он стал наступать на Тимофея Сазоновича, требуя от него ответа, где он взял лошадь и куда делся отец.
— Здоровый ты дубина вымахал, а дурак, — беззлобно проговорил Тимофей Сазонович. — Откуда нам знать, где твой тятя. Мы конягу на дороге подобрали, в вожжах запутался. Ты бы спасибо сказал за то, что такого доброго жеребца возвернули в целости и сохранности, а не гавкал, шлепогуб.
— Сам-то ты кто? — взъярился парень.
— Мы из чека. Слыхал про такое? Вон председатель губчека товарищ Чижиков, на которого твой тятя охотился…
— А-a! — Пашка обхватил руками голову и кинулся в избу…
Ничего этого не знал Онуфрий Карасулин, стоя подле окна и глядя с тревогой на проходящий мимо обоз.
Затихли скрип полозьев и голоса, а он все стоял у окна, чего-то ждал. Ждал — и дождался. На дороге показался Чижиков, с ним еще двое, винтовки грозятся из-за плеч. Свернули к воротам Карасулина, Онуфрий поспешно натянул штаны, сунул ноги в валенки и, набросив полушубок, пошел встречать жданных, но незваных гостей…
Утром Челноково гудело на разные голоса. Все только и говорили о неудавшемся покушении на Чижикова, таинственном исчезновении Маркела Зырянова и ночном аресте бывшего секретаря Челноковской волпартячейки Онуфрия Лукича Карасулина.
Глава двенадцатая
Что-то повернулось в жизни, встало наперекос, заскрипело, угрожающе кренясь… Полуграмотная дикарка, знахаркина внучка стала оперативным работником губчека, и, похоже, он, Вениамин, скоро получит доступ к самой секретной информации. Завзятый большевик Онуфрий Карасулин выщелкнут из партии и упрятан в подвал губчека… Бывший начальник бывшей контрразведки Коротышка профукал Чижикова на Веселовском зимнике… Вдруг затосковала по сгинувшему мужу пани Эмилия и стала поговаривать об отъезде в Питер… Черт знает что творилось вокруг. Только поспевай поворачивайся, соображай. А и без этих зигзагов неожиданных было над чем мозги поломать Вениамину Горячеву.
Стараниями Боровикова в Челноковской волости сколотилось четыре вооруженных отряда. Появились подобные отряды почти во всех волостях Яровского и Иримского уездов. И связь между ними налажена, и ждут не дождутся они сигнала, а подать тот сигнал не то что рискованно, а нельзя: никакой уверенности, что, вспыхнув, скажем, в Челноково, мятеж разом охватит весь уезд и, слившись с очагами в соседних уездах, полыхнет
Можно еще бежать. Кинуть все и вся к дьяволу и драпануть, и пусть господин Доливо и этот перевертыш Кориков сами поднимают крестьян… И до этой точки докатывались порой мысли Вениамина. И не вдруг отлипали от противной, подлой черты, нужно было усилие, напряжение, чтоб оторваться и вновь настроиться на боевой лад… Но взнуздывая себя, он становился еще неистовей и злей, действовал еще решительней и рискованней. Встречался со связными повстанческих штабов и эсеровских ячеек, добывал оружие, вербовал бывших белогвардейских офицеров, и все это — под носом Чижикова, на грани, на самом острие лезвия, сатанея и хмелея от близкой опасности.
Постоянная раздвоенность в мыслях, поступках и словах изнурительна была для Вениамина Горячева. Нужно было чудовищное напряжение — физическое и духовное, чтобы одной половиной разума и чувств служить в губпродкомиссариате, выслушивать доклады, читать донесения, сочинять всевозможные инструкции и циркуляры, а другой половиной раскручивать все сильней подготовку к взрыву. Порой эта вынужденная раздвоенность доходила до крайности, Вениамин становился как бы расщепленно-двоедушным, и правая рука его воистину не ведала, что творит левая. Это выматывало до основания, и часто Горячеву до судорог хотелось, чтоб поскорей наступил конец, неважно какой — победный или трагический…
Он еще больше усох, кожа на лице подернулась нездоровой желтизной. Редко улыбался, и то лишь одними губами. Раздвинет их, покажет желтоватые от курева крупные зубы — вот и вся улыбка. Но сегодня, впервые за многие дни, Вениамин не то что по-настоящему улыбнулся, а захохотал, да так весело, так раскатисто и звонко, как не смеялся давно.
Рассмешила его статья в восемнадцатом номере еженедельника «Серп и молот», который издавался в Екатеринбурге Уральским промышленным бюро ВСНХ. Статья называлась «Употребление собачьего мяса» и начиналась так:
«Вопрос об употреблении собачьего мяса сейчас ставится не впервые. Ничем, по существу, не отличаясь от мяса других животных, собачье мясо по своей питательности должно цениться высоко, и эта ценность еще увеличивается тем, что собаки очень мало сравнительно с другими животными, например коровами и лошадьми, предрасположены к болезням, которые могут быть у человека…
Таким образом, брезгование собачьим мясом является, по существу, ни на чем не основанным предрассудком, заставлявшим выбрасывать ценный продукт…»