Красные петухи(Роман)
Шрифт:
— Больно, но не страшно, — глухо выговорила она.
— Врешь! Тот раз в школе базлала, ровно чушка недорезанная. Думаешь, шуткуют с тобой, в кошки-мышки…
Ярославна молчала.
— Хошь на волю?
Молча подняла на Пашку глаза, отвернулась.
— Значит, хошь. Тогда ложись…
— Скотина!
— Та-ак! — Пашка раздул тонкие ноздри, шумно втянул ими воздух. Приблизил к ней перекошенное лицо. — Моргаешь? А я за тебя сапоги отцу лизал. — И снова переменившимся голосом: — Люблю тебя, стерву. Ей-богу… Обнимаюсь с девкой, а вижу тебя, о тебе думаю. Убил бы за это…
— Пусти! — Ярославна выскользнула из Пашкиных рук, брезгливо обтерла ладонью губы. — Не надо мне ни свадьбы, ни самого тебя. Ты ведь, ты… — Махнула рукой. — A-а, что говорить… Всех на свой аршин меряешь, а он — кулацкий. Коммунисты собой и товарищами не торгуют. Пойми хоть это.
— Дура! Онуфрий Карасулин — не чета тебе, волячейкой заворачивал, а теперя командир полка у нас…
— Врешь!..
— Сама увидишь. Помели большевиков из Сибири поганой метлой, вот Онуфрий и перекрасился. Только нам он такой, двуцветный, до времени нужон. Мы памятливы, шибко памятливы…
Он еще что-то говорил, а она повернулась и медленно, еле волоча ноги, пошла из амбара.
«Гады. Убили Онуфрия Лукича…»
— Нет, ты погодь! — Пашка рванул ее за плечо. — Не договорили иш-шо.
И тут…
— Давай ее сюда, Константин!
Если бы сейчас морозную февральскую ночь располосовал гром, а в звездном стылом небе заплясали молнии и холодный снег под ногами вдруг вспыхнул и запылал, как сухой камыш, Ярославна поразилась бы этому меньше, чем голосу, прогремевшему в ночи. Его она могла отличить от тысячи иных голосов. «Пашка сказал правду?!»
— Ко мне в кабинет! — полоснул по самому сердцу громкий карасулинский голос.
«В кабинет… Здесь… С ними…» Брызжущие светом и болью оранжевые круги заплясали в черноте перед глазами. Земля взгорбилась и поползла из-под ног. Кровь молотила в висках, кувалдой било в грудь сорвавшееся с привязи, разбухшее сердце. Ярославна споткнулась, и если бы не поддержал оказавшийся рядом часовой, упала.
— Кто это? — еле выговорила.
— Опять же я, Славнов.
— Да нет. Кричал сейчас…
— Известно, Онуфрий Лукич. Он теперича командир у нас.
— Командир?! У кого — у вас?
— Известно, у мужиков. Вчерась собрали нас, хотели какого-то полковника в командиры. Куды там! Гаркнули хором — Карасулина! И все… Теперича над нами — ни красных, ни зеленых, сами хозяевать станем. Комиссарам это, ясно, еж в горло. Да с эким командиром, как Онуфрий-то Лукич…
— Так он… так вы… — голос Ярославны осекся.
— Ха-ха-ха-ха!!! — раскатился
Столько лютой ненависти и злорадства было в этом возгласе, что Ярославна разом отрезвела. Ишь как возрадовался, возликовал кулачок! Еще бы, Онуфрий Карасулин — перебежчик и предатель. Чудовищно. Немыслимо! Бред!..
Нужно было какое-то время на то, чтоб переварить эту отраву, не задохнуться, не сойти с ума от ярости и горя. Нужно было время и силы. У нее не было времени. А силы… Силы она нашла. Налитая злом до свинцовой тяжести, оттолкнулась от человека с берданкой, пошла одна, широкими, редкими, чугунными шагами. Распрямила плечи, а в душе. — заледенелая, омертвелая пустота.
Не заметила, как сбоку подошел карасулинский адъютант Лешаков. Заговорил спокойно, будто в обычный день на улице встретился:
— Здорово живешь, Ярославна Аристарховна. Айда со мной, Онуфрий Лукич покалякать хочет.
Ярославна прянула в сторону, как от прокаженного. Ну нет! На сегодня с нее хватит. И ей не о чем говорить с предателем и провокатором, который час назад был для нее образцом коммуниста, на которого всегда хотела походить, за кем не колеблясь пошла бы на смерть… Выставив перед собой руки, оглушенная Ярославна пятилась и пятилась от Лешакова. И снова в спину пулеметной очередью ударил Пашкин хохот.
— Ты совсем не в себе, девка, — обеспокоился Лешаков, — занемогла, что ль? Аль, не приведи бог, побили тебя или…
Она смолчала: на слова не осталось сил.
Карасулин занимал ту самую комнату, где еще недавно собиралась волпартячейка. Только надпись на дверях была иная: «Командир сводного крестьянского полка и начальник Челноковского гарнизона т. Карасулин О. Л.»
Он ждал. Распахнул перед ней дверь, наказал Лешакову постеречь снаружи и в случае чего дать знать.
— Садись, — устало предложил Карасулин и первым опустился на стул. — Чего уставилась? Сейчас все обскажу, за тем и звал.
— Постою, ваше… не знаю, какие погоны навесили вам белокулацкие заправилы…
— Конь мужицкий без попон, сам мужик без погон. Слыхала такое? Я хоть командир полка, да мужик пока… Сядь. Да садись же, язви тебя! — прикрикнул сердито. — Испей воды, что ли. Встряхнись и слушай. Не до ахов ноне. Времени… каждый миг на счету. Одно слово — война. Была ведь на ней, знаешь. У меня, кроме тебя, — никого…
Ярославна демонстративно повернулась к нему спиной.
— Баба и есть баба… Ладно. Слушай этим местом, — перешел на полушепот. — Меня привели сюда утром. Либо пулю в лоб, либо командиром полка. Ясно, зачем я понадобился? Подсадная утка. Мужиков приманивать да охмурять. Дескать, свергли комиссаров — установили мужичью власть, и во главе полка свой мужик. Смерти, ты знаешь, я не боюсь. Доброе имя — головы дороже. Ленину, партии своей…
— Не смейте произносить эти слова!
Ярославна резко повернула лицо, испятнанное гневным румянцем, глаза сочились такой ненавистью и гадливостью, что Карасулин невольно встал, хотел что-то сказать, но она задушенно прикрикнула: