Красные валеты. Как воспитывали чемпионов
Шрифт:
Краем глаза не выпускаю из виду свой погон. В полоске алого сукна моя принадлежность к тому, что есть и будет испытанием мужественности. В каждом шаге чудится светлая справедливость сильных. Поджимаюсь мышцами. Упруг, быстр и ловок.
Раздвигаем на сходнях толпу. Похрустывает, шелестит подсолнечная шелуха. Кисло отдаёт тряпьем.
– Откуда таковские? – сипит снизу безногий.
Он сер от грязи и лохмотьев. Бывший солдат.
– Волгари, браток. Поди, шабры с тобой, – вдруг с каким-то оканьем в басок отвечает Шубин.
– Ей-ей, гусары!
И бабий голос:
– Подержаться
– А подержись, не откажу…
– Тот, сзади, чисто цветок…
– Почём молочишко? – Шубин поглаживает бидон за плечами рослой грудастой женщины.
– Эта тебя отоварит, браток…
– А мальчик… фасонистый … Ты целованный али нет?..
– Губы у него, глянь, Тось: ровно накрашенные…
– Я б его в баньке сама вымыла, до самых стопочек… Сколько тебе лет, парень?..
– А что, наша Настя обоим подмахнёт. Чай, тоже безмужняя. Война на себе наших мужиков женила. Косточек не собрать. Где они, наши милые?..
– Да ладно тебе ныть! Опять завела. Ушла война, ушла, забудь…
Выдираемся из толпы. Шубин кивает назад:
– Та, с бидонами, высокого градуса! В теле. Такая коли все обороты включит…
У гвардии старшего сержанта тяжёлая, припадающая походка. «По сорок вёрст марша со станиной “максима” на горбу, – не раз объяснял он. – До мяса стирал ноги. С тех пор и не хочу, а валюсь с ноги на ногу».
Половодье: тот берег едва очерчен круглыми башенками нефтехранилищ. Почему я смотрю на влажный песок под ногами, потом на железнодорожный мост, на тот берег? Всю жизнь вот так: я вроде чучела рядом с женщиной, ровно связывает она меня, да так туго…
Стараюсь держаться поразвязнее. Расстёгиваю пуговицы стоячего воротничка. Голос Тамары тихий, несмелый, словно извиняется. Она отсчитывает деньги.
– А вы беспокоились! – выпаливаю я. – Есть билет.
– Как благодарить! – Тамара суетливо поднимает с песка узел, сумку. Она тоже в кирзовых, солдатских сапогах. Шубин перехватывает вещи:
– Пособим, Тома.
– Вы такие добрые!
– Для кого как, Тома. Для тебя – всегда.
– Да что ж сторонитесь? – обращается она ко мне. – Глаза красные? Я не трахомная, не бойтесь! У нас в селе есть трахомные, а я чистая. Вас как зовут?
– Иван Шубин.
– Пётр Шмелёв.
И тут я замечаю патруль. Околыш фуражки у офицера – черный.
– Иван, шухер! – шепчу я. – Патруль! Танкисты!
– Ты погодь, – гвардии старший сержант всовывает билет Тамаре в карманчик жакета на груди.
По-моему слишком глубоко и долго тонут его пальцы в карманчике.
– А ну, Петя, ноги в руки! Мы сейчас, Тома!
Я на всякий случай застегиваю воротник и надеваю шинель.
У гвардии старшего сержанта малиновый кант пехотинца, а эти, в патруле, танкисты – и мы добросовестно буравим толпу.
– Чёрт их принес! Гуляй с девкой в роще, а помни о тещё. – Шубин тоже на ходу надевает шинель, перепоясывается.
Мы затёсываемся в толпу у сходен. Заметут в комендатуру! Придраться всегда можно. Прав тот, у кого больше прав… Вива, мой старший сержант! Вовремя отступить – это уже зрелость командира! Теперь этот «бронетанковый клин» нам не
– Аккуратная, укладистая, – мечтательно шепчет Шубин. – А с лица не воду пить.
– О ком ты?
– Да Томка. Вон она, слезиночка!
– Ты что же, вроде покупаешь её?
– Сама адресок спросила. Через месяц ей назад в техникум.
– И ты с ней? Ты?!..
– Ишь, пирожки с казённой начинкой. – Иван переключает внимание на патруль. – Глянь, тот с краю: злая рожа. Замели бы нас. Как пить дать, замели. Придрались бы…
Танкисты с красными патрульными повязками на руках бредут к летним купальням.
– Веришь, – говорит Шубин, – не выношу караульную службу. Своего же брата ловить? С какой стороны не подойди, а не пригоден я к этому.
– Что она, гулящая? – допытываюсь я и чувствую, как падает мой голос.
– Дурень ты, хоть и вымахал под два метра. Глянь: горько, пусто – много ли радостей? По шею в крови стояли. А годы-то, Петя! Как сдвинула война годы! Всем миром шагнули коли не в старость, но уж из молодых лет точно.
Над обрывом, затёкшим помоями, начинает жиденько выбивать такты оркестр. Это в ресторане “Триумф”. После училищного – слышать тошно. За нашим музыкальным взводом слава образцового во всём Приволжском военном округе. Как здорово он в обед сыграл марш лейб-гвардии Измайловского полка, «Пажеский» марш и звонкий марш «Гренадер»!
По традиции в праздничные дни мы обедаем под музыку. Оркестр устраивается в посудной, возле кухни. У каждой роты – своя столовая, и ещё в этот день каждому полагается пирожное. «Праздничная разблюдовка», – острят ребята.
Вдруг представляю, как вернусь с охоты, зайду на кухню с утками и как сбегутся официантки. Что утки!.. Как замечательно хороши курсантские погоны с золотом широкой окантовки! Уже в сентябре по выпуску буду целовать знамя училища в обмундировке курсанта!
Жибо стрев динпис гра!
Я ведь прочно знаю: старость это тогда, когда нет цели, нет смысла. Она может быть и в 18 лет. Сколько я видел таких старых с румянцем на щеках и гладкой кожей! Однако они уже помечены старостью. Она в них, она загоняет их в стойла тусклых, жалостливых дней!..
А как Кайзер управляет голосом! Затянет фальцетом – вроде подполковник Лосев, не отличишь! Правда, Лосевым его ни один воспитанник не зовёт. Для нас он – Жмурик.
Когда мы были в младших ротах, Жмурик приказывал старшине Рябову зашивать карманы, чтоб не держали там руки. После третьего замечания всегда зашивали. Прочие наказания тоже вели родословную от царского кадетского корпуса, который Жмурик окончил в 1910 году: стояние “на часах” по стойке “смирно” по десять, двадцать, сорок минут, “цуканье” в строю за малейший шёпот или шевеление. Стой, ровно застыл навечно…