Красный ангел

Лонгстрит Роксана

Инстинкт репортера подсказал, что ее хотят обмануть.

— У Габриэля Дэвиса нет друзей в том понимании, которое вы в это вкладываете. Он делит людей на тех, кто помогает ему, и тех, кто нет. В этом смысле — да, я ему друг. Я ему помогаю.

— Почему?

Ему явно не нравилось отвечать на вопросы, тем более — на вопросы репортера. Снова опустив веки, он обернулся:

— А вы?

Она собралась было ответить, но запнулась.

Он кивнул.

— Вот видите. Он не очень приятный в общении, и вы это заметили. И у него так много странностей, что это может в любой момент надоесть. Мне не следовало

бы помогать ему, и вам — тоже. Рано или поздно нам придется об этом пожалеть.

— Я уже жалею, — призналась Алекс.

Он усмехнулся.

— Не похоже. Ну хорошо, вы были откровенны со мной, я тоже буду откровенен. — Алекс не сомневалась, что он опять лжет. Он не выложит перед ней все карты, парочку непременно запрячет в рукаве.

Он устроился на углу стола и устремил взгляд на дальнюю стену комнаты, где ржавые потеки отвоевали добрых два фута у краски.

— Я знаком с Габриэлем Дэвисом с 1983 года, еще до случая с Бровардом. Он всегда был неуправляемым. Но в своем деле он мастер. Действительно. Нам нередко доводилось работать вместе. Он был частным сыщиком. Дела у его клиентов бывали самые разные, но в убийства он совал нос исключительно по собственному интересу. Я ничего не имел против. В этом он был асом. Он видел то, чего не видели мы. Кое-кто из наших полагал, что он обладает телепатией.

— Это хорошо.

— Это хорошо, — согласился Липаски. Он немного расслабился, черты лица разгладились. Теперь он казался не таким дружелюбным, зато более откровенным. — Обычно он никогда не ошибался с деньгами. Постепенно сложилось так, что мы уже его ждали, а потом я стал звать его, когда у меня появлялось дело, в котором он мог помочь. Он не ждал от нас денег, да особо и нечем было платить, так что все было замечательно.

— За исключением…

— За исключением того, что он стал слишком этим интересоваться. Ему нравилось разглядывать трупы. Ему нравилось восстанавливать преступление. Это было… ненормально. Я совершил ошибку, подключив его к делу Броварда.

— Но он раскрыл это дело, — возразила Алекс. — Вы же сами сказали, что, если бы разбирались самостоятельно, жертв могло быть гораздо больше.

— Я помню, что я говорил. — Липаски сунул руки в карманы, заметно обвисшие от давней привычки. — Габриэль — это баллистическая ракета. Ты наводишь ее, выпускаешь и пока соображаешь, что что-то не так, уже поздно. Он был как призрак. Мы не могли с ним работать, он не хотел с нами разговаривать.

— Но с вами-то он разговаривал?

— Иногда. Но он зашел слишком далеко. В какой-то момент мне показалось, что у него крыша поехала. Я даже не предполагал, что это может так на него подействовать. Но он взял этого ублюдка.

— А потом…

— Потом все было нормально. Когда удавалось, я не допускал его к делам детей. Точнее — когда он позволял мне это. Но у него уже постоянно был этот взгляд. Это пожирало его изнутри до тех пор, пока он, как мне кажется, не сказал себе — да черт побери, пусть этот Лэндрум почитает мои дневники. Ну, это вам известно. — Липаски умолк и окинул ее взглядом, красноречиво выражающем все, что он думает о пишущей братии. — Я помог ему скрыться из города. Он попросил меня, и я сделал.

— Даже допуская, что он способен на убийство?

— Я не думал об этом. И сейчас не думаю. Знаете, мне много чего в жизни

довелось видеть, но я никогда не встречал такого бойца, как Габриэль. Для него каждый день был борьбой, и я ни разу не видел его побежденным.

Алекс задумалась. Все это было очень похоже на правду, но она сомневалась, что Липаски верит, будто Габриэль Дэвис чист как стеклышко.

— Вы не удивились, узнав; что Дэвис живет в "Элизиуме".

Липаски пожал плечами, не вынимая рук из карманов.

— Он звонит мне. Звонит каждый день, как уехал из Чикаго.

Алекс застыла в изумлении. Липаски мерил шагами комнату, бросая на нее быстрые взгляды, как бы ожидая, пока она переварит это известие. Ничего угрожающего, чистое любопытство. Она сжала кулаки и почувствовала, как длинные ногти больно врезаются в ладони.

— Вы шутите.

— Ничего подобного. Он звонит каждое утро, примерно в семь тридцать. Либо я разговариваю с ним, либо он оставляет мне сообщение на автоответчике; для него это не имеет большого значения. Он рассказывает, где находится, о чем думает, чем занимается. Кстати, я сразу понял, что вы мне солгали. Сегодня утром он не говорил, что посылает вас просить у меня помощи. Он может сам обратиться ко мне. Вас совершенно незачем было посылать. Достаточно одной его фразы, и я вылетел бы ближайшим рейсом.

Алекс прокашлялась и поерзала на холодном неудобном стуле.

— Не поняла. О чем он вам рассказывал?

— Рассказал про женщину в фургоне. Рассказал, что сначала подумал на некую Александру Хоббс, которая ходит за ним по пятам и, вероятно, намерена его убить. Вот примерно так.

— Бред собачий! — взорвалась Алекс. Липаски кинул в ее сторону еще один удовлетворенный взгляд. Алекс встала, с грохотом отодвинув стул. — Он в это не верит. Не может верить! Зачем, спрашивается, я бы приезжала сюда, если намеревалась его убить?

— Хороший вопрос, — кивнул Липаски. — У меня есть хороший ответ.

Он прислонился к стене и скрестил руки на груди.

— Либо пистолет спрятан в вашей чудесной большой сумке, Алекс, либо ваша пуля меня ждет дома. Что правильно?

Алекс охватил нервный смех, скорее напоминающий судороги. Она зажала руками рот, но судороги не прекращались. Согнувшись в три погибели и едва не касаясь лицом липкого стола, она со страхом ждала, что ее сейчас вырвет.

Липаски никак не отреагировал на этот приступ. Вероятно, ему не раз приходилось видеть здесь убийц, заливающихся нервным смехом или слезами. Комната для этого и предназначена. Смех прекратился столь же внезапно, как и начался. Алекс наконец смогла отнять руки от губ. Проведя дрожащими пальцами по щеке, она почувствовала влагу и не поняла, пот это или слезы. Скорее пот: откинувшись на спинку стула, она ощутила, как блузка прилипла к спине.

— Липаски, он не прав, — тяжело вздохнула Алекс. — Я не желаю вам зла. Я чувствую, если вы не сможете помочь, мне придется приползти к его двери, как побитой собаке. Самое неприятное — я даже не понимаю, за что. Прошу вас, Липаски, помогите мне. Мне страшно.

Все это прозвучало не очень убедительно, и противный холодный страх снова начал подниматься откуда-то из желудка к самому горлу. Липаски отошел от стены и снова сел напротив. Подавшись вперед, он принялся изучать ее спокойными серыми глазами.