Красный флаг: история коммунизма

Пристланд Дэвид

V

Человеку, видевшему или представлявшему тщательно продуманные и подготовленные Давидом политические празднества, простительно предположение о том, что Давид пропагандировал возвращение старого, консервативного режима, ищущего идеалы в прошлом. Классический стиль, статика, аллегорические сцены говорят о приверженности к порядку и стабильности. Но события, Которые отмечались торжествами Давида, были революционными: они подразумевали героизм, социальный конфликт, неприятие традиции. Контраст между образами Давида и реальностью революции показал, насколько не готовы были якобинцы к той политике, которую они претворяли в жизнь^{42}. Сначала они пытались перенести единство и архаичную простоту Древней Спарты во Францию XVIII века: Давид даже разработал проекты костюмов в псевдоклассическом стиле для новой революционной

нации^{43}. Но вместо этого якобинцы втянули нацию в войну и классовый конфликт, и, чтобы воевать с успехом, они стремились построить современное государство с армией и оборонной промышленностью. В попытках примирить идеалы классического республиканизма с современными военными нуждами они объединили многие элементы, которые впоследствии составят сплав коммунистических идей.

Некоторое время противоречия в стане якобинцев выглядели даже преимуществом. Они использовали язык классической добродетели и морали, чтобы склонить санкюлотов на свою сторону, и в то же время применяли эффективные способы обеспечения армии и промышленности техникой. Комбинация централизованной власти и в то же время участие масс в управлении страной как стратегия построения сильного государства также имела для якобинцев преимущества. Именно при якобинцах начался военный подъем революционной Франции после продолжительного упадка. Якобинцы показали, насколько эффективной может быть идея равенства в создании новой нации, готовой к сопротивлению с оружием в руках.

Однако в конечном итоге якобинцы не смогли справиться с этими конфликтующими силами. Им не удалось примирить ни требования санкюлотов с интересами имущих классов, ни правило добродетели (или идеологической верности) с силой образованных и ученых людей. Столкнувшись с этими трудностями, якобинцы распались на два лагеря. Партия продолжала разваливаться до тех пор, пока Робеспьер не остался с жалкой кучкой верных ему людей. И тогда он решил насаждать «добродетель» с помощью террора.

Из дальнейшего повествования будет видно, что коммунисты столкнулись с похожими противоречиями: они часто старались дочитывать, а иногда и использовать эгалитаризм народных масс, их ярость по отношению к высшим классам, неприязнь горожан по отношению к крестьянам; в то же время они стремились к единству и стабильности. Они строили эффективную, современную, технологически оснащенную экономику и при этом были уверены, что лучший способ мобилизовать массы — это эмоциональное вдохновение и подъем. Иногда, как Робеспьер, они разрешали эти противоречия насаждением строгой дисциплины или идеи правящей добродетели, сопровождающейся пропагандой и применением насилия против несогласных. Однако коммунисты, не сомневаясь, стремились разрушить право частной собственности и тем самым некоторое время обеспечивали поддержку бедного населения. Они многому научились из истории революционных движений, в частности у Французской революции. Якобинцам не на что было оглядываться в истории, кроме неоднозначного опыта классической древности.

Робеспьер оставался забытым, с презрением отвергнутым как левыми, так и правыми. Только в 1830-е годы, когда снова стали популярными социалистические идеи, началась его реабилитация. Идеи и силы, которым дали свободу и развитие Робеспьер и якобинцы, оказали сильнейшее влияние на коммунистов будущего. Следующие пятьдесят лет пример Французской революции, ее неудач будет сильно влиять на левых. События 1793-1794 годов серьезно тронут воображение одного молодого радикала, уроженца Рейнской Пруссии, которая незадолго до его рождения еще была оккупирована Францией. Карл Маркс, признавая серьезные ошибки якобинцев, все же считал их эпоху «маяком для всех революционных эпох», путеводной звездой, освещающей дорогу в будущее^{44}. Маркс, как и многие другие социалисты ХIХ века, строил теорию революции, учитывая уроки якобинцев и их кровавой истории.

1. Немецкий Прометей

I

В 1831 году Эжен Делакруа представил на выставке полотно по мотивам июльской революции 1830 года «Свобода, ведущая народ». Это изображение первого крупного восстания в Европе с 1789 года [22] теперь стало иконой революции: сцену, показанную на полотне, часто приписывают более ранней и известной революции. Это можно понять, так как на этой картине революция 1830 года, низложившая восстановленную после правления Наполеона монархию Бурбонов, во многих отношениях была показана как повторение событий 1789 года. Женщина с обнаженной грудью, символизирующая Свободу (на голове у нее — фригийский колпак, в руках — триколор и ружье), вызывала в памяти классических героев конца XVIII века. Картина также говорила о союзе буржуа и бедняков, который существовал в 1789 году. Свобода ведет вперед всех революционеров:

и молодого интеллектуала-буржуа в цилиндре, и оборванного рабочего, и маленького беспризорника, карабкающегося к ней по трупам мучеников революции.

22

Серьезные революционные выступления происходили в Европе и в 1820-е годы — в Испании, Португалии, Италии и Греции.

Картина, однако, показала и перемену во взглядах на революцию со времен Давида. Рабочие и бедняки изображены более ярко и четко, чем буржуа, поэтому неудивительно, что, опасаясь бедняков, враждебные критики жаловались, что адвокатам, врачам, купцам предпочли «оборванцев и работяг». Кроме того, фигура Свободы была не совсем аллегорической, это явно была женщина из народа; «Журнал художников» назвал ее грязной, уродливой и «постыдной»^{45}. В 1832 году картина была на долгие годы скрыта от людских глаз, чтобы не породить беспорядки, однако она снова вернулась из забвения во время революции 1848 года. Делакруа видел в самом сердце революции не буржуа в тогах, а рабочих в лохмотьях.

Картина Делакруа поразительно точно показывает, как далеко продвинулись представления о революции со времен упорядоченной священнической живописи Давида. Свобода Делакруа могла бы иметь случайные черты классического образа, однако на холсте восторжествовал безудержный романтизм художника. В нем есть некоторая дикость, природная энергия, сила образов, так непохожая на классическую сдержанность Давида. Однако Делакруа вписал в свой революционный ансамбль студента в форме Политехнической школы, основанной Карно, соперника Робеспьера, техноякобинца. Пусть в небольшой степени, но революционный романтизм был смягчен уважением к науке.

Делакруа, однако, был лишь ненадолго вдохновлен революцией 1830 года. Он не придерживался радикальных взглядов в политике и вскоре разочаровался. В самом деле, многие усмотрели в его известной картине достаточно противоречивое отношение к революционному насилию: фигуры на переднем плане — это мертвецы, а народ ведет за собой не Свобода, а размахивающий пистолетом мальчик. Карл Маркс, наоборот, не противился революционному насилию, хотя, как и Делакруа, он стремился использовать опыт 1789 года в создании новой могущественной политики социализма. Во второй половине 1830-х и в 1840-е годы немец Маркс был также одержим наследием 1789 года, как любой французский интеллектуал, он даже собирался написать историю революции^{46}. Маркс, как и Делакруа, модернизировал традицию революции, убрав налет классицизма и поместив рабочих на передний план мизансцены. Он был уверен, что провал якобинцев во многом был обусловлен тем, что они слишком неосмотрительно сделали своим идеалом классический город-государство, предмет их восхищения. Их тоска по прошлому Спарты и Древнего Рима привели к противостоянию с санкюлотами. Политического равенства, которое они поддерживали, предоставив всем людям равные гражданские права, оказалось недостаточно. В современном обществе полное равенство и гармония могли быть достигнуты при условии полного экономического равенства. Без поддержки большинства якобинцы были вынуждены применить насилие^{47}. Маркс приложил гораздо больше усилий, чем Делакруа, к усмирению революционного романтизма, выступая за научную и экономическую модернизацию. Он считал, что якобинцы преувеличили роль добродетели и политической воли в попытках перестроить общество, недооценивая значение экономических сил.

Придание нового значения, нового образа традиции Французской революции составляет оригинальность Маркса. Маркс стал автором новой идеологии левого толка, подходящей новым индустриальным государствам XIX века с их верой в технологический прогресс и стремительно растущим в числе рабочим классом. Она также подходила новой эпохе, когда социальный конфликт между рабочими и их нанимателями, поддерживаемыми государством, переживал обострение. Кроме того, Маркс хотел перенести центр социализма из «оглядывающейся на прошлое» Франции конца XVIII века в Германию, страну новой «оглядывающейся на прошлое» нации.

II

После казни Робеспьера в 1794 году из тюрем Франции были освобождены тысячи заключенных, осужденных революционным режимом. Среди них были три радикальных мыслителя: Франсуа Ноэль Бабёф, граф Анри де Сен-Симон и Шарль Фурье. Все трое пострадали от террора и старались вынести из этого урок, хотя и сделали очень разные выводы о том, что было неверным и как возродить радикализм. Бабёф осуждал Робеспьера за то, что тот предал французских ремесленников и крестьян. Вскоре Бабёф возглавил одно из первых коммунистических движений. Сен-Симон, напротив, унаследовал идеи техноякобинцев; для него самым преступным в политике Робеспьера было пренебрежение нуждами промышленности и модернизации. Фурье отличался от обоих тем, что рассуждал о будущем, в котором приоритет отдавался не равенству или производительности,