Красный лик
Шрифт:
Может быть, ситуация изменится; ещё несколько лет, десяток-полтора, и от этих спецов, воспитанников старой культуры, не останется и следа. Но может быть — останется традиция.
Во всяком случае, видя среди замасленных кепок стиля Ильича замызганную старую инженерскую или техническую фуражку, сохраняющую свой вид и свой облезлый бархат, или военную выправку под штатским костюмом, я невольно говорю:
— А всё-таки она вертится… А всё-таки — как ни был самонадеян пролетарий — ему не обойтись без тех, кто ему указывает путь… А всё-таки вот доказательство великого фарисейства революции, отдавшей власть не тем, кто может её носить!..
Но ничто
— Может быть, именно спецами будет ликвидировано гражданское невежество революции, в борьбе классов видящей начало всех начал, и не они ли проложат путь и России?
Заметки на полях сердца
Я всегда физически ощущал революцию — что-то вроде петербургской позднеосенней погоды, когда вы идёте по Тучкову мосту с Петербургской стороны, сквозь вой ветра с моря, сквозь белёсые призраки снега, пляшущего вокруг зелёных газовых мигающих фонарей, сквозь хлещущий в лицо дождь. В самой природе тогда есть какое-то буйство, какая-то революция.
И теперь продолжается тот же колючий, острый октябрьский ветер, и ещё и теперь трудно идти сквозь него.
— Куда идти? — Конечно, к дому, как тогда, к студенческой зелёной лампе, где шипит керосин, где так скоро за книгами пролетают ночные часы, где в готических буквах немецких томов едва витают бледные образы трансцендентальной философии…
Ach, wenn in unsrer engen Zelle Die Lampe freundlich wieder brennt, Dann wird’s in unserm Busen helle, Im Herzen, das sich selber kennt…Я очень люблю «петербургскую погоду» до сих пор, в ней есть что-то приятное. И в революции есть тоже что-то приятное, волнующее. Вызывающее. Помню, в 1917 году довелось мне в апреле месяце быть в Питере, в революционном, всклокоченном Питере. Сидел я как-то под вечер у своего приятеля художника Ивана Иваныча в высоченном доме № 9 по Среднему проспекту Васильевского острова. На землю, на город спускалась ночь, апрельская тёплая ночь с пылающим красным поздним уже закатом, с лесом разорванных, жидких чёрно-янтарных морских облаков… В небе было что-то апокалипсически тревожное, и в тон этой тревоге где-то вдруг затрещал пулемёт, которому клёкотом ответили галки на высоких крестах Екатерининской церкви на Кадетской линии.
Иван Иваныч подошёл к раскрытому окну и, вдыхая тревожную свежесть, — радовался:
— Как хорошо! Как красиво! Революция!..
Те, кто пережил Великую войну, те знают, что огромный русский народ словно сначала в 1914 году обрадовался возможности идти в походы убивать, умирать, только бы не это, только бы не предвоенное русское томление духа:
Весенний день прошёл без дела У неумытого окна; Скучала за стеной и пела, Как птица пленная, жена. Я, не спеша, собрал бесстрастно Воспоминанья и дела; И стало беспощадно ясно: Жизнь прошумела и ушла…Наполеон, господа,
— Дело, господа, надо делать… Дело!
Хвать, а дела-то и не оказалось…
О, если бы у русских явился тогда царь-вождь!
Приятно было тогда прорезать своим корпусом бурю и мокрый снег петербургской погоды, приятно было «ставить номера» во время отбытия лагерного сбора в Толгском лагере под Ярославлем… Это был своего рода бунт. О тихие волжские зори, площадь Спасского монастыря в Ярославле, где над тротуарами вдоль белых невысоких стен в натуральную величину изображены тихие ангелы с крыльями и девичьими лицами (а может или нет быть у ангелов натуральная величина?) и невдалеке гудел пьяный трактир «Царьград» с зелёным вуалевым светом калильных ламп и зелёными гектарами бильярдов… А над Волгой сад, где памятник графу Демидову, масону, учёному, вельможе и меценату, дар которого — Лицей сожгли в революцию…
Пришла желанная революция; лёжа на походной узкой койке, я чуть ли не единственный раз в жизни плакал тогда… Кто? Кто?! Вот стоял предо мной вопрос. Кто же будет управлять?
Управляющие Наполеоны пришли, но, Боже мой, что это были за Наполеоны!
— Мы снимем с буржуев шубы и отдадим вам, — кричал в Народном Доме в Петербурге Троцкий…
(Теперь Сталин снял шубу с него самого!)
Ленин держал экзамен на Наполеона у дома Кшесинской, а кадеты бегали, разводили руками и говорили о «натуральных» правах высказываться…
— О политические, кретинообразные младенцы! И до сих, понимаете, до сих пор талдычат они «о правах»… А пусти править Милюкова — двум свиньям щей не разольёт…
— Товарищи! — слышал я на солдатском митинге. — Товарищи! При нашем строе у каждого из вас будет автомобиль.
— Ур-р-ра! Ур-р-ра! — ревела толпа.
— Бороться?
— Конечно! Конечно! Спасать!
Студенты, гимназисты, прапорщики, офицеры стояли в рядах и ждали. Мы ждали. Из Омска приехал какой-то уполномоченный полковник, и мы, только что вырвавшиеся из-под опеки марксистов и оной «диктатуры», жадно ждали от него слова — что делать…
Приехал толстый старик с лиловым носом, поздоровался и милостиво объявил, что жалованья мы будем-де по чинам получать столько-то, а обмундирование и сапоги нам выдадут.
Всё?
Лопнул полковник, как мыльный пузырь.
— пели студенты.
Пролезшие в Наполеоны революционеры, окончивши «победно» войну над своей голодной интеллигенцией, стали строить «новую жизнь».
И построили пильняковскую повесть «Голодный год»…
И больше того: теперь эти Наполеоны уже даже стыдятся своего происхождения, уже как-то не уважают и революцию, её вольный пьянящий дух.
— Ах, какими охранителями они стали!
Они, рождённые из кровавого гнезда революции, — забыли про неё, про свободы, про порывы, про весь арсенал завлекательных вещей, про вольных соколов, про гордых чаек…
И невольно ставится вопрос:
— Да возможна ли, господа, вообще революция в наше время?