Красный лик

Иванов Всеволод Никанорович

Марсельская дева 1789 года шумела орлиными крылами по всему миру; мир шумит теперь кредитными билетами, да так вовсю, что всё меньше и меньше становится слышным хриплый голос Московской девы; господа, какой же там голос, если вместо армий Мюрата, Даву, вместо Маренго, Бородина, Аустерлица — Госторг и спекуляция на закупке собачьих шкур, или «ловля селёдки у берегов Ирландии», или торговля крестьянским хлебом?

Европа, получив опыт революции, сто лет работала над ним и побеждает Москву…

Мефистофель имеет в некоторых случаях право улыбаться. А мой милый художник, Иван

Иваныч, не подзанялись ли вы теперь «центрокожей»? Сытнее!

* * *

Если можете, представьте себе Марата на посту комиссара промышленности, Робеспьера — занимающего пост торгпреда в Англии, Сен Жюста, заботившегося бы о театрах и выступавшего бы в Петербурге представителем Парижа на придворных балах с чужой женой в чужих алмазах?

* * *

Нет, революция запоздала! Она пережила себя. Это какая-то — первая старая железная дорога с паровозом Стефенсона, проданная хитрой Европой в эдакую африканскую землю, в то время как на континенте летят экспрессы «Золотая Стрела» и аэропланы бороздят воздух по всем направлениям:

— Русская революция не решила тех задач, которые силилась разрешить.

* * *

Так куда же звала нас петербургская погода тогда, на Васильевском острове? Посмотрим, пользуясь пережитым опытом.

Во-первых — из-под опеки, не из-под опеки вообще, а из-под авторитетной, ленивой и глупой опеки. Каждый свободен сам по себе в развитии своих талантов или своих глупостей, покамест они не мешают друг другу и государству.

Подумайте, можно ли было до революции, например, пересмотреть историю России? Можно ли было свободно проповедовать такие спасительные и справедливые учения, как евразийство, которое даже и теперь всюду встречает такую жестокую и глупую либеральную цензуру?

Русские хотели быть свободными, тогда — вот почему была столь приятна борьба.

* * *

Но — Зависеть от царя, зависеть от народа — Не всё ли нам равно?..

— сказал Пушкин.

Почему я должен зависеть от невежественных парней, которые называют себя совнаркомами, обманывают весь мир, пьют и торгуют тем, что не сами создали?

* * *

Разве вы не слышите вновь этого секущего лицо ветра, не слышите глухого враждебного ропота Невы и Финского залива?

Да, опять он, этот противный радостный ветер. Да, опять утверждение себя в борьбе.

За что?

Да за старые же идеалы интеллигенции, можно сказать, но за углублённые опытом. За общий строй, за свободу таланта каждого, за мирное сожительство в обновлённой нации., за добрую помощь друг другу.

За ту гордость Россией, которая всегда была, была в каждом русском, хотя и не все видели её там. За эту спаянность русских между собой, при которой оскорбительно и холодно было бы именовать друг друга «Вы».

За осознанную нацию. Россию.

И это приятно. Потому что борьба — начало всех вещей.

* * *

Потому

что кроме кажимых ценностей — есть вечные ценности. Они тихи, они скромны, они зовут за собой, но зовут ласково:

— Яко же бо звёзды положением на небеси утверждены суть всю же поднебесную просвещают, тыяжде и от индиан зрятся ни срываются от скифов, землю озаряют, и морю светят, и плавающих корабли управляют — их же имена аще и гневемы множества ради, но светлой доброте их чудимся…

Так говорил св. Симеон Метафраст, и повторим за ним и мы. Ценности эти всегда, везде, и потому мы опять видим их на том же месте, среди рассеивающейся пыли, поднятой вознёй революции. И не кажется ли нам очевидным, что не буйственностью революции можно их достигнуть, не спасения блудом, а наоборот — сдержанностью, и выдержкой, и волей?

* * *

Необходимо пересмотреть тактику. Конечно, «нож и пистолет отлично действуют на индейцев, но мыло не меньше действенно, хотя и не столь эффектно», — говорил когда-то Марк Твен.

* * *

Молнии нашей русской тоски нужно влить в иные, рабочие, незаметные формы.

Пускай молнии светят, но не жгут.

Гун-Бао. 1928. 21 марта.

В минуты упадка духа

В некоторые моменты духовной тоски или, может быть, — тоски по родине, или же в моменты, в которые ясно встаёт сознание эмигрантской неудовлетворённости, безвыходности положения, когда сердце начинает стучать в грудной клетке, как запертый наглухо дикий зверь, или в те ночные часы, когда просыпаешься от какого-то великого на тебя чьего-то гнева, душной ярости, — как в жару больной тянется к лимонному питью — тогда тянется душа к чему-нибудь такому острому, что оскорбило бы её, царапало бы, но непременно только бы звало к энергии…

Три часа ночи, и ярко горит свободное электричество. Люди спят; хорошо тогда сесть за разбор бумаг.

И вот — выписки из этой оскорбительной книги: русские люди необыкновенно самодовольны и чванны: начали считать себя страной Достоевского и Толстого, и баста…

Но считают ли их такими иностранцы?

Иногда, правда, не считают; но тогда приходит на помощь тот знаменитый подарок, который оставил Александр Дюма — «развесистая клюква».

Стоит только обозвать «развесистой клюквой» те наблюдения, которые делают над русскими иностранцы, если эти наблюдения им не по сердцу, — и баста! Право на дальнейшую инертность приобретено.

А неугодно ли вам, в минуты ипохондрии, вот такие наблюдения, которые сделал над русской душой некий сэр Галахад в своей книжке «Die Russische Literatur»?

Для русских русская литература всегда была источником поучения на тему о том, как жить. А для него, этого таинственного автора, — литература эта является тоже источником, на основании которого он выводит заключения о «русской душе»…

Но какие заключения… Нет лучшего материала, чтобы поднять на дыбы русскую душу против самодовольного жёсткого Запада…