Красный лик

Иванов Всеволод Никанорович

Его книга — «есть руководство, — пишет автор, — по идиотизму русской литературы»! В заострённых эксцентрических формулах бросает он вызов всем русским.

— Да, — говорит он, — русская литература проповедует идеал всечеловека, но на самом деле она заменяет его идеалом всекретинизма…

— Кто является героем русской литературы? Иванушка-дурачок, Платон Каратаев, Аким, «идиот» — князь Мышкин… И это происходит потому, что у этого народа нет ни инициативы, ни подлинной, себя сознавшей души… В 862 году этот безобразный народ (ударение на «об») призвал варягов, а в 1917 году — компанию в запломбированном вагоне…

— Лавр

веет над греком, индус созерцает лотос в Ганге, и оба они привязаны к земле; у русского народа нет никакой привязанности, нет никакого прикрепления к земле… У него нет тяготения к утончённости творчества, к заострению самосознания.

— Напрасно говорят, — говорит мой ночной собеседник, — что-де «монгольское иго» повредило самостоятельности русского народа… На Востоке всюду сияет легенда о Чингисхане и нет никакой скорби об «иге»… Равным образом в песнях персидских поэтов, в розах Шираза это иго не явилось чёрным пятном…

— Возьмите Достоевского и Толстого. Разве оттуда не смотрят на вас идеалы «идиота»?

— Достоевский поучает Европу, а во время путешествия по Европе он только и видел, что рулетку… В синей дали Умбрских гор, путешествуя по Италии, он не заметил флорентийских красот, он не остановился перед Мадонной Дрезденской галереи… Вместо этой показной, прекрасной, свободной, дивной культуры — он в романах своих открыл только клинику для больных душ… Его герои грязно блудят на клеёнчатых диванах, ничего не делают, их работа — психологическое одно непотребство.

В мире Достоевского нет окон, куда бы струился полный тишины и ясности солнечный свет. Там нет пения птиц… Люди погребены, как трижды мучимые углекопы, в шахтах своей души, они больны «психологическим колтуном»…

— Есть Бог? Нет Бога? — вот вопрос, вокруг которого герои Достоевского вертятся в пляске святого Витта. И «в этой монотонной канители нет ни человечности, ни божественности»…

Здесь — только безрадостная, больная, безраздельная сексуальность, здесь садизм, здесь мазохизм… Сюда не прилетал владыка красоты, пламенный Эрос…

Таково положение и у Толстого; трагедия Анны Карениной — вращается кругом пустого места… Толстой идёт против всего, что есть на свете красивого и именитого… Он не верит в Наполеона, он развенчивает его, противопоставляет ему сморкающегося, старчески слезливого Кутузова, эту фигуру идиотизма… Его герой — не благовонный Аким, его любимец — круглый Каратаев…

И Наташа такая же распустёха, и ничего нет у неё своего; триумф материнства — грязные пелёнки, да вывод толстовской морали, что «нет ничего теплее навоза и любви к ближнему»…

— Пушкин? Да, был Пушкин! Пушкин подражал французам и Байрону, — говорит наш автор, и к тому же в нём была чужая «поющая негритянская кровь», которая и дала русской литературе некоторый чуждый ей суррогат эллинского благозвучания…

— Только на почве Толстого и Достоевского могло вырасти это убогое создание человеческого ума — «эта диктатура пролетариата». Марксизм — рационалистичен насквозь, но ведь, господа, культ разума именно там, где фактическое царство глупости… Революция создала нового русского идиота, «идиота от разума»…

— Только духовные кастраты могут поступать в певческий хор Интернационала, — говорит сир Галахад, — ибо в воспевании коллектива душится душа жива, а человек повергается в тьму истинного бездеятельного идиотизма…

* * *

Минуты,

а потом часы ночной бессонницы пролетают молча, и стучит за окном караульный. Напрасно стучит, потому что в прошлом году всё равно обокрали… Напрасно пророчат российские пророки, а если опять Россию обокрадут так, как обокрали теперь?..

И как радио воспринимает невидимые волны и отдаёт их телефону, так и душа содрогается от каких-то незримых, но реальных волн истории, бушующих над нашими головами… И я почти понимаю евангельскую притчу о тех девушках, которые не спят по ночам…

Гун-Бао. 1928. 28 марта.

Темучин

В русских летописях есть устойчивое интересное понятие «крестьянского», то есть христианского царства, во главе которого стоят византийские императоры; русские летописи начинаются всегда изложением истории этого царства, воцарением на нём православного царя «Константина», и только по изложении этой истории начинается изложение собственно истории Руси, прививая нам настойчиво византийскую традицию.

Несомненно, что ведшие летописи монахи-грамотеи, о которых я уже неоднократно указывал, что они были греческими патриотами — монахами, считали русскую землю частью Византийской империи. Те притязания, которые Византия питала по отношению к Западу, наследию Римской империи, прекратились ко времени I тысячелетия по Р. Х. В IX веке окончательно отложился от Византии, обуреваемой «сектой Фотия», Папа Римский, в XI веке этот раскол произошёл окончательно со взаимным анафематствованием; конечно, сравнительно не столь важные догматические расхождения лежали в основе этого раскола: Византия знавала более серьёзные догматические расхождения и споры об ересях между отдельными своими городами; нужны были политические интересы и влияния, чтобы этот раскол углубить, перевести его в противоположенье насущных государственных интересов. Потеряв Запад, Византия должна была отыгрываться на востоке, причём для неё как западные, так и восточные племена были одинаково варварскими и по существу не отличались между собой, принадлежа к единой волне переселения народов.

* * *

Но на востоке дело не обстояло столь благополучно, как оно было у Рима на западе; там патриарх Римский шёл твёрдо к вершине своего могущества, опираясь на традицию Вечного Города; здесь славянское население греков не очень жаловало, «греци бо суть льстиви», и византийское влияние сохранялось лишь в православных да литературных традициях да в православной иерархии. Князья, как мы видели, пребывали в крамолах да междоусобиях; дело доходило до того, что, бывало, православные воители угрожали самому «Царьграду», то есть городу царя, который должен бы быть единым, как Христос един на земли; одним словом — Византия безуспешно терпела одни поражения в подражании той политике, которую вёл Рим. А когда в 1204 году под византийские стены прихлынули орды крестоносцев, собранные, как известно, из разной «сволочи», когда пала Византия и храмы её были разграблены этими западными своеобразными христианами, ставившими в церквах коней, да средиземными пиратами Венеции и Генуи, — престиж Царьграда потерпел ещё больше.