Красный вал [Красный прибой]
Шрифт:
— Наверное будут беспорядки.
Глаза Армана загорелись:
— О, беспорядки! Это не беда!
— Как не беда? вскричал Адриен, — что же тебе нужно?
— Революции! — с жаром крикнул Марсель.
— И чего же вы добьетесь этим, бедные мои? Революция не может дать ничего, кроме нищеты.
— Только не эта революция! — с пылом возразил старший. — Прошло время, когда революции разыгрывались случайно; теперь мы знаем истинное положение страны, ее средства. Синдикаты сумеют ими воспользоваться.
— Ты думаешь, — сказал отец, пожимая плечами. — Если бы рабочие знали средства страны, они были бы охвачены ужасом,
— Франция в состоянии прокормить сто миллионов, — протестовал Арман. — Для этого надо только всё организовать! Мы готовы!
— А, вы готовы, — меланхолично усмехнулся Боссанж. — А как? Кто разработал план? И знаешь ли ты этот план? Дорогой мой мальчик, об этом ты знаешь ровно столько же, сколько знаю я. Ты состоишь членом антимилитаристического клуба и бываешь на революционных собраниях. На этом всё кончается. Твой клуб и твои собрания не будут в состоянии справиться с управлением хотя бы одного только завода или мастерской.
— Да, но рабочие справятся с этим не хуже, чем твои эксплоататоры. — Они организованы, они почти все состоят в синдикатах.
— Организованы, — вздохнул отец, — достаточно организованы, чтобы устроить стачку, чтобы провозгласить увеличение заработной платы на двадцать су или сокращение рабочего дня; организованы, чтобы кричать, угрожать, ходить в кабаки и аплодировать болтунам. Но, если они возьмут в свои руки заводы, не пройдет и шести месяцев, как им придется прикрыть лавочку.
— Да, если они будут изолированы среди буржуазного мира, бойкотированы смертельными врагами. Но, если они будут бороться и работать в обществе товарищей…
— Откуда ты это знаешь? Разве ты жил в таком обществе? Из кого оно будет состоять? Из людей, грязных, завистливых, и жадных животных. Ты грезишь, ты на луне, подобно революционерам доброго старого времени…
— Мы неуязвимы, — возбужденно отвечал юноша, побледнев от мистического волнения. — Пролетариат сделал гигантские шаги. Он порвал с политическим прошлым, он понял положительные законы общественного устройства, он покрыл Францию солидарными между собою синдикатами, заставляющими трепетать буржуазию; он основал Всеобщую Конфедерацию Труда, ничего подобного которой нет у наших противников, которая руководит социальным будущим гораздо лучше, чем правительство руководит судьбами политическими. Четвертое сословие, бывшее так долго только идеалом, стало, наконец, прочной реальностью, оно готово действовать, ему достаточно сделать только одно движение, чтобы овладеть народным богатством.
— Ты видишь сам, — сказал с горечью отец. — Я прошу у тебя об'яснений, а ты преподносишь мне речь. Ты говоришь недурно, дитя мое, у тебя есть красноречие, но социальные вопросы решаются не красноречием, а путем цифр.
Лицо Адриена выражало такое отвращение, что юноша не посмел продолжать. Он замолчал, полный презрительной снисходительности к идеям старика, который, слишком хорошо чувствуя это, вздохнул.
— Да, мой сын, ты еще молод, ты открываешь Америку.
Завтрак кончился. Адриен не осмелился предложить сыновьям совместную прогулку; он знал, что они будут скучать, что их души будут рваться к городу. Вычистив свой цилиндр, он отправился, с горечью в душе, любоваться зеленью
Его уход развязал языки; Арман и Марсель дали волю своему воображению; Адель, в восторге от красноречия своих сыновей, то и дело вставляла фразы. Она начала наводить порядок в квартире "по-своему", отбрасывая носками ботинка, слегка проводя тряпкой по мебели, но это продолжалось не долго. Как только она сочла этот обряд законченным, она предоставила квартиру прежней грязи и хаосу.
Для того, чтобы почтить 1-е мая, она решилась посвятить четверть часа своему туалету; в это время раздалось мяуканье Трубы: революция наступила. Она видела ее. Впереди шла толпа мужчин, размахивающих саблями, железными брусками, огромными ружьями, поющих "Карманьолу". Они были одеты в лохмотья, при этом довольно живописные. На них были остроконечные шляпы, плоские шапочки, или фригийские колпаки; за ними в колеснице ехала дебелая женщина, окруженная господами в сюртуках и цилиндрах. Потом валила толпа женщин, кричавших: "Повесить их! Повесить!" А за толпой женщин везли гильотину.
Это зрелище иногда принимало другой вид, в зависимости от настроения Адели или недавно выслушанных речей. В это утро ей представилось, что она видит группу Конфедерации с бесчисленными знаменами, испещренными девизами и историческими словами, и Грифюля, верхом на белой лошади, сопровождаемого стройными рядами манифестантов, с красной гвоздикой в петлицах, восторженно поющих "Интернационал".
— Они идут! Они идут! — кричала она, бросаясь к окну.
Хотя молодые люди считали невероятным какое-нибудь серьезное выступление в этот час, тем не менее, они последовали за Аделью: все фасады домов были как бы унизаны головами кумушек, из всех дверей выбегали мужчины.
— Всегда одно и то же, — скрипел отец Мельер.
Он был немного бледен. Перрего, приложив руку к козырьку, всматривался в даль. Его лицо было угрюмо, так как теперь, когда он считал, что революция возможна, он ненавидел ее. Показалась новая группа женщин, среди которых были госпожа Мельер, Жоржетта, Евлалия. Начали обрисовываться силуэты пыльных манифестантов, шедших вдоль заборов. Наконец, правда обнаружилась: всё сходбище у Пурайля затряслось от неудержимого смеха. Филиппина грозила кулаком убегающей фигуре, в которой все узнали Гуржа.
— Это не революция, — простонала Адель.
После того как страх увидеть соседей повешенными исчез, она чувствовала себя обманутой.
— Революция не может разразиться в этом пустынном квартале, — успокаивал ее Марсель.
— Значит, надо итти в город, чтобы ее увидеть?
— Было бы лучше женщинам туда не ходить, — авторитетным тоном заметил юноша.
Адель бросила на сына взгляд, в котором восхищение омрачилось беспокойством.
— Почему? Разве там будет резня? Я не хочу, чтобы вы туда шли!
До сих пор она думала, что революция разразится неожиданно, как бомба, и что опасность может грозить одним противникам. Теперь ей уже представлялись баррикады 1848 года и Коммуны.
— Я не хочу! Я не хочу! — повторяла она. — Или иначе я сама пойду с вами.
Непреодолимое и, вместе с тем, трогательное волнение отразилось на ее лице.
— Послушай, мама, — вмешался старший, беря ее за плечи, — бояться нечего. Всё приготовлено, чтобы обеспечить мирную революцию. Марсель хочет сказать, что присутствие женщин может нарушить порядок.