Красный вал [Красный прибой]
Шрифт:
Несмотря на сумятицу отлива и прилива, царило перемирие — несколько человек, взобравшись на бочки, приглашали солдат брататься. Масса, казалось, ожидала какого-то вмешательства свыше. Среди нее оставалось еще немного ротозеев и женщин, но этот элемент постепенно исчезал, уступая место каким-то мрачным и подозрительным личностям.
В общем все это являлось беспорядочным, лишенным силы сопротивления мятежом массы, собравшейся, благодаря уверенности в какой-то туманной помощи, массы, сознававшей свою слабость и не решавшейся отказаться от всяких надежд.
Уверенность в неожиданной помощи то повышалась, то понижалась, но не пропадала. Движение человеческой массы отмечало пульсацию мятежа:
— Выпустим им кишки! — с пеной у рта заревел он.
— А, наконец-то Конфедерация приняла руководство движением!
Толпа двинулась вперед компактной массой.
Но полицейские и войска перешли в наступление. Охваченный одушевлением народ в первую минуту не дрогнул от столкновения с вооруженной силой. Дютельо наносил удары своей дубинкой, Шестерка следовала его примеру. Красный Гигант колотил полицейского офицера, а Бардуфль, ухватив за морду лошадь, железной рукой стягивал с седла кавалериста.
Но это продолжалось недолго.
Кавалерия ускорила атаку и разрезала массу на три части. Ганез, Барак, Вашерон-Акация, Филатр отступали вместе с большинством землекопов, типографов и молодых антимилитаристов. Народ почти весь разбежался. Оставались только Шестерка, Дютильо, Бардуфль, Альфред-Красный Гигант, Арман и Марсель Боссанжи, маленький Мельер, Исидор Пурайль, Гуржа, несколько неизвестных с воинственными душами и беглецы, которые в панике бросились в гущу полицейских. Дютильо, обезумевший от храбрости, и Шестерка колотили наудачу; Альфред-Красный Гигант увлек за собой к каналу целую уцепившуюся за него виноградную кисть агентов, которые старались скрутить ему руки и схватить за горло: колосс встряхивался, как кабан, затравленный собаками. Бардуфль прижимал обеими руками к своей груди толстого бригадира, который начинал уже задыхаться и синеть.
Вся борьба оказалась химерой. Атака очистила улицу: ошеломленные, оцепеневшие, первые ряды толпы бросились бежать и очутились теперь в арьергарде. Противник имел полную возможность сосредоточить свои силы; ядро полицейских окружило Дютильо и Шестерку, другие набросились на Бардуфля, а драгуны гнали назад всех остальных.
— Пробьемся! — кричал Дютильо.
Его палка, описав ужасную восьмерку, с гулом упала на голову одного из полицейских; но он не успел повторить удара: десять рук кольцом обхватили его туловище.
Он закричал в ярости:
— Сволочи! Вонючие кучи!
Полицейские молчаливо били его, но в то время как Бардуфль, на которого напало сразу семеро, решился, наконец, выпустить своего бригадира, его возбуждение упало; видя, что игра проиграна, покорясь своей судьбе, он дал себя арестовать с таким кротким добродушием, что оно обезоружило нападающих. В свою очередь, Альфред изнемогал в неравной борьбе; подножка бросила его на землю. Полицейские топтали его своими тяжелыми каблуками; он старался приподняться, но и он понимая, что эта борьба была напрасной и бесполезной для дела, кончил тем, что сдался.
Атака драгун к этому времени разорвала толпу на несколько частей; атака эта была тем более решающей, что солдаты не отличались грубой жестокостью полицейских. Их сравнительная мягкость подействовала умиротворяюще на революционеров, и Гуржа, став снова рассудительным, кричал:
— Не стоит труда, товарищи!
Он увлек Исидора, который, одурев, не оказал никакого сопротивления. Остались только два Боссанжа и маленький Мельер. Бесконечная печаль овладела Арманом. Выпрямившись, с глазами, полными слез, он смотрел на драгун пустым и пьяным взглядом.
— Ладно,
Густав взял за руку своего друга, в то время как Марсель насмешливо пел:
Трое маленьких детей Напугали шесть слонов…Так кончилась революция 1-го мая. Некоторым из толпы удалось снова вместе сойтись, и они пошли обратно к Пустырям. Все шли меланхолично, с лицами побежденных.
Не, тем не менее, легенда начала ткать свои первые звенья. Сопротивлявшиеся были окружены ореолом геройства. Шестерка, спасшаяся, благодаря отваге своего вождя, гордо выпячивала грудь: "О! не один полицейский испробовал на своей голове крепость ее дубинок! Не одному "шпику" переломала она кости!".
Все слушали со вниманием и сочувствием, приписывая и себе какую-нибудь роль в происшедшем столкновении. Возникали бесчисленные анекдоты, которым позднее суждено было приводить в восторг доверчивых слушателей.
Один Арман Боссанж не принимал участия в создании легенды: он не смог помириться ни с внезапностью, ни со всей плоскостью поражения; он предпочел бы катастрофу, ужасную, громадную, даже народную резню, пожар Парижа, массовые казни, но он чувствовал оскорбленное безразличие и горькую иронию судьбы в том, что толпа, могла быть обращена в бегство атакой одного эскадрона и кулаками нескольких полицейских.
XVII
Разочарование революционеров было велико.
Рабочие заранее были так уверены в своей победе, что день 1 мая считали уже историческим днем. Буржуазия, охваченная одинаковой иллюзией, ликовала так, как будто бы одержала какую-то блестящую победу.
Стало известным, что казармы были наполнены солдатами, что целая дивизия стояла наготове в ближайших гарнизонах; газеты доказывали, что мятеж, как бы он ни был силен, должен был быть подавлен.
Однакоже, страх одних и надежда других не исчезли окончательно, так как генеральная забастовка еще не миновала. Стало известным уже 2 мая, что она не разрешится "громовым ударом". Все были к ней подготовлены. Рабочие, занятые в продовольственных предприятиях, все были на своих местах, остальные же показывались на фабриках, заводах. Но в 4 часа землекопы все разом бросили свою работу, сопровождаемые некоторою частью каменщиков и механиков. Лозунгом борьбы являлся восьмичасовой рабочий день.
Двести или триста хлебопеков соединились с забастовщиками, потом к ним пристала некоторая часть типографских рабочих. Но, тем не менее, движение было довольно вяло. Несмотря на расклеенные воззвания и усиленную пропаганду, число забастовщиков не увеличивалось. Хлебопеки отказывались выступать; среди механиков царило разногласие. Одни только землекопы оставались стойкими. Они бродили около построек значительными бандами, ходили дозором вдоль предместий и собирались в кабачках.
В Пустырях Исидор Пурайль предавался гомерическому пьянству. Три раза его приносили домой мертвецки пьяным, а однажды вечером, свалившись в канаву, он вернулся домой только на четвереньках. В "Детях Рошаля" типографщики и землекопы устроили постоянное дежурство. Там они оплакивали отсутствие Бардуфля, Альфреда-Красного Гиганта и Дютильо, присужденных к тюремному заключению. Подобно тому как недавно они воображали, что мятеж был великолепно подготовлен, точно так же и теперь революционеры были убеждены в несравненной стратегии забастовки. Несколько движений в Лионе, в Марселе и в Бресте как бы явились доказательством этого. Они были уверены, что забастовка расползется по всей стране; она укрепится сначала в Париже и в его окрестностях, затем перекинется в маленькие города, в села, в деревни.