Красота - страшная сила
Шрифт:
В половине шестого я слышу, как мчатся первые поезда метро. От моей квартиры на первом этаже их отделяет совсем тоненький слой земли. Моя комната становится эпицентром землетрясения, сила которого достигает чуть ли не шести баллов по шкале Рихтера.
Следующие полчаса я тихо курю, а затем начинаю рыдать, и мои и без того усталые и опухшие глаза краснеют и становятся очень похожи на поросячьи.
В двадцать минут седьмого я наконец засыпаю, убаюканная собственными рыданиями.
В семь утра звонит будильник, но я его не слышу.
В девять утра соседка Бекки тарабанит мне в дверь: «Разве ты не должна уже выходить?»
В десять минут десятого я примеряю наряд, который, как мне казалось еще вчера, изумительно подходит для
В двадцать минут десятого я выбегаю из дома. На мне надежные джинсы и туфли на вызывающе высоких каблуках. Переставляю ноги с трудом, но чувствую себя даже немного привлекательной, хотя и полной дурой.
Останавливаю такси; плевать, что не по карману.
В результате я опоздала на две минуты. Не успела даже накраситься. А ведь я планировала все совсем иначе. Я собиралась поспать восемь часов, как следует выспаться и встать в семь утра бодрой и свежей. Потом, как минимум, часа два — на подбор самого соблазнительного наряда, какие бывают на телеведущих. Далее — изысканный макияж, не хуже чем у Дженнифер Лопес. Ах, да, надо еще выпрямить кудряшки, чтобы волосы стали такими же гладкими, как у голливудских красоток, с которыми мне доводилось сталкиваться. А для девушки, кудри которой завиваются спиралью сами собой, это все равно, что совершить подвиг. На студию я собиралась приехать на пять минут раньше, чтобы видно было, что я заинтересована в работе, но не слишком, а также чтобы сосредоточиться. А вместо этого, едва я появилась на пороге, как Тина сразу отвела меня в какое-то помещение размером с ангар для самолета, уставленное камерами, опутанное проводами, где какие-то деловитые парни что-то мудрили с микрофонами.
— Молодец, что не побоялась сниматься без макияжа, — сказала она. — Ты бы видела, сколько штукатурки накладывают на себя в таких случаях. И потом, нам важно знать, как ты смотришься в камере, нет ли у тебя бородавок или еще каких штук на лице.
Симпатичный парень по имени Мэтт помог прицепить мне микрофон. Звукосниматель он прикрепил к поясу моих джинсов, а провод крохотного микрофончика потянул под футболкой, проведя при этом рукой по моей левой груди.
— Извини, красавица, — улыбнулся он.
Тина строго прикрикнула, чтобы он немедленно прекратил свои штучки с приставаниями, и попросила меня влезть на высокую металлическую табуретку, которую с грохотом водрузили прямо посередине помещения перед огромной камерой, один вид которой вызывал ужас. Глядя на съемочную бригаду, я диву давалась: эти люди, похоже, настолько сроднились со своими приборами и проводами, что чувствуют себя в этом хаосе, как рыбы в воде. Мне же с непривычки было очень неуютно среди этих странных, бездушных и даже враждебных железяк и проводов, которые, казалось, только и ждали, чтобы задеть меня острым углом или подставить ножку. Я так оробела, что не могла пошевелить ни рукой, ни ногой и сидела, словно каменная, тупо глядя, как ловко ориентируются в этих джунглях сами телевизионщики. Причем никто толком не объяснил мне, что надо делать. Я уже совсем было отчаялась, сидя на этой дурацкой сверкающей табуретке, когда наконец включили прожекторы яркостью, наверное, в миллион мегаватт, не меньше, и они осветили мое лицо, таким как есть, без всяких прикрас. На какую-то долю секунды голова моя пошла кругом, и мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание и свалюсь со своей табуретки к чертовой матери.
— Давай, начинай! Просто рассказывай в камеру о себе. У тебя пять минут, — вернуло меня к действительности щебетание Тины.
Я чувствовала себя так же, как, вероятно, чувствовала себя моя мать, когда я подарила ей на день рождения мобильник: была возбуждена и вместе с тем совершенно не понимала, что надо делать. В какую дырку говорить? К кому обращаться? Как говорить, громко или нет? Впервые в жизни перед тем как открыть рот, я думала, что говорить… а потом — словно прыгнула со скалы в воду.
— Привет, меня зовут Лора Макнотон. Мне двадцать пять лет, я журналистка и работаю в журнале «Глиц».
Безбожно потея под светом прожекторов, вся опутанная по ногам проводами, я рассказывала о своей работе, квартире, о своем парне, о жизни вообще, обращаясь к мертвому стеклянному объективу, мерцающему в полуметре от меня. Все происходило словно в каком-то странном, фантасмагорическом сне. Так хотелось повернуться к людям и рассказывать про свою жизнь им, потому что они могли слышать и понимать меня. Но было приказано не отрывать глаз от камеры. А ведь эта чертова машина тупо уставится на тебя и молчит — не подбодрит взглядом и не захихикает в ответ на удачную остроту. Но я старалась вовсю: то изображала из себя принцессу Диану с ее беззащитным выражением огромных глаз, то сексуально надувала губки, то принималась вещать бесстрастным голосом диктора программы новостей. А напоследок изобразила слегка чокнутого шута горохового — ведущего детской передачи. Старалась я вовсю, но вместе с тем очень беспокоилась: так ли все делаю? Можно моргать или нет? Не слишком ли быстро говорю? Видна ли капелька пота на моей верхней губе?
Не знаю, сколько времени я говорила: может, пять минут, а может, секунд тридцать или часа три. Но в какой-то момент вдруг выдохлась. Все. Конец. Выдавила из себя задумчивое «м-м-м», обвела глазами съемочную бригаду и застенчиво улыбнулась: ну что, не слишком опозорилась? Я так долго и напряженно смотрела в камеру, что перед глазами поплыли белые круги, и не сразу удалось найти взглядом Тину.
— Молодец, Лора! — объявила она голосом, в котором, похоже, звучал неподдельный энтузиазм, и ребята даже захлопали. — А теперь познакомься, это Мадлен.
Откуда ни возьмись возникла полная женщина средних лет в халате лимонного цвета. На лице ее был толстый слой макияжа, а на голове тюрбан. Она подвинула табурет, стоявший напротив меня, и довольно грациозно для своего веса взгромоздилась на него.
— Мадам Мадлен — хозяйка публичного дома для садомазохистов, — совершенно серьезно обратилась ко мне Тина. — У тебя пять минут, возьми у нее интервью и постарайся как можно больше узнать про ее работу.
Ну теперь-то я знала, что делать. В журнале «Глиц» обожали печатать всякую клубничку, и не раз моя трудовая неделя начиналась с подобных бесед с работниками секс-индустрии и их клиентами. Я знала все про сладострастие медленного раздевания, сладострастие боли от хлестких ударов плеткой, мучительное сладострастие господства и подчинения. С уверенностью могу сказать, что на этой теме я собаку съела. Под напором моих вопросов Мадлен быстро размякла, и мы с интересом слушали ее сообщения: и про то, как она ставила клистиры членам парламента, и про то, как в костюме школьной училки хлестала по заднице магнатов СМИ, и про то, как обряжала в подгузники финансовых воротил, которых утомила роль взрослых на всяких советах директоров и одолела тоска по колыбелькам и ласковым маминым рукам. Даже Тина едва удерживалась, чтобы не захихикать, а значит, справилась я на отлично. Пять минут промелькнули, как несколько секунд.
Я стала неуклюже слезать с табурета. Задница моя совсем онемела, и, наверно, из-за этого я зацепилась за какой-то провод, кубарем полетела вниз и уткнулась носом в ботинки Мэтта. Он помог мне встать на ноги, даже не пытаясь удерживать бурного смеха. Потом отстегнул провода, не упустив возможности еще раз обшарить мою грудь, и как-то недвусмысленно непристойно подмигнул. Тина вывела меня из студии и проводила к выходу.
— Я позвоню на днях, как только продюсер посмотрит запись, — сказала она, одновременно кивая красотке ростом под метр восемьдесят, которая, похоже, тоже явилась на пробу. Одного взгляда на соперницу было достаточно, чтобы едва теплившаяся надежда на успех испарилась. У меня похолодело в груди. Теперь вероятность того, что Тина позвонит, практически сводится к нулю, подумала я тогда. Ну что же, по крайней мере, им было весело.