Крайняя изба
Шрифт:
Как бы там ни было, но укорачивать Таську все же придется. Совсем распоясался парень. Ишь какой прыткий, ничто ему нипочем, ни егерь, ни законы. Молод еще характер-от выказывать. Поимел бы хоть уважение к старшему. Больше всего это оскорбляло Ефима, неуважение к его возрасту, к его фронтовым заслугам, фронтовым ранам.
Сам Ефим никогда не перечил, всегда добросовестно исполнял требования начальства. На то оно и начальство, чтобы требовать. Начальству виднее, начальство за все в ответе. Он не понимал бессмысленного упрямства Таськи. Все равно ведь не по его будет, хоть парень и прав в чем-то.
Ефим вернулся домой, нашел во дворе лучковую пилу, лопату, взял ящик с плотницким инструментом — настроился возле фермы поработать, нельзя ему сегодня отлучаться далеко от озера.
По дороге на ферму он, однако, не вытерпел, свернул к дому Еремки, предупредить напоследок деда.
Халупа старика ютилась в конце заулка. Худой был хозяин Еремка, беспечный безалаберный мужик, не поднял за всю жизнь избы получше. Ему лишь бы берданку да лодку иметь.
Избенка до того мала и ветха, что, кажется, дохни в ней поглубже — и она не устоит, развалится. Как тут Еремка перебился, перемаял свой век с немалой семьей, трудно представить. Не верилось, что из этого крохотного жилья разлетелись некогда по белому свету три дочери и два сына Еремки. Разлетелись и обратно уж не вернутся: сынов война прибрала, у дочерей своя жизнь, свои семьи не отпускают. Так, наведаются порой, отгостят недельку-другую и снова по родным гнездам.
Но когда померла Александра, беспокойная, хлопотливая половина Еремки, когда некому стало стряпать, варить, жарить, угощать дочерей и внучонков горячими картофельными шаньгами, сдобными ватрушками, рыбными пирогами, реже стали и гости в доме. А с тех пор как Еремка перебрался на жительство к старухе Косьяновой, чтобы хоть было кому-то обед сгоношить, бельишко состирнуть, наезды дочерей совсем почти прекратились. Матери никакая Косьяниха, будь она хоть сто раз расхорошая, не заменит.
Жила старуха Косьянова в добротном, просторном, ухоженном пятистенке (тоже всех близких и родных растеряла), была она лет на десять моложе Еремки, вид имела внушительный и надежный, однако и она свела раньше времени счеты с жизнью, успокоилась вечным сном на маленьком сысоевском кладбище за огородами.
Потомился, потомился Еремка в пустующем, гулком доме, да и вновь распечатал свою халупу. Колхоз же разобрал пятистенок и свез на свои нужды.
Подруга Косьянихи, Перцева, предлагала Еремке:
— Так переходил бы ко мне таперь.
— Нет уж, хватит, — отмахивался Еремка.
— Ась?
— И двоих, говорю, достало.
— А-а, — огорчилась старуха. — А то бы и я приняла. С кем хоть побеседовать было б.
— С тобой набеседуешь. Живо на тот свет отправишь.
— Ась?
— Зааськаешь, говорю!
Нагнувшись к низкому, скособоченному оконцу Еремкиной избы, Ефим громко крикнул:
— Выйди-ка, дед!
Поставил у ног ящик с инструментом, присел на завалинку, изрытую курами.
Провалилась внутрь двора калитка, появился Еремка, вытирая о штанины руки, испачканные кровью и облепленные пухом, — птицу черядил.
— Што, Ефимушко?.. Доругиваться иль за утями пришел?
— Нужны мне ваши утки… Садись-ка,
Еремка послушно устроился рядом, робко и виновато улыбаясь. Провел по лицу шапкой, будто пот смахнул, расстегнул и распахнул телогрейку — доверился солнцу.
— Мой тебе совет, дед, — напористо начал Ефим, — держись-ка ты теперь подальше от озера. И Таську, как можно, отговаривай.
— Не отступится он, — покачал головой Еремка. — Парень свое требует.
— Ну это не ему решать… свое не свое.
— Как не ему? А кому же?.. «Я, — говорит, — зачем в охотобщество вступал? По всей, — говорит, — территории Советского Союза имею право охотиться». В билете, дескать, сказано.
— Он у меня поохотится, он у меня… — снова сорвался на угрозы Ефим. — Я ведь смотрю, смотрю…
— Не надо. Не гневись, Ефимушко.
— В общем, я вас предупредил. Обоих. Не обижайтесь, в случае чего.
Вот какой вышел опять несуразный разговор. А ведь Ефим даже хотел пойти на уступку Таське с Еремкой. Черт, мол, с вами, будет, мол, он их пускать на озеро без горторговцев. Пусть только когда не надо не суются, не подводят его. Но в последний момент ясно стало, что Таська и на это не пойдет.
А минут пятнадцать спустя Ефим уж растаскивал поваленную изгородь телятника. Отбирал годные еще жерди, складывал их в одну кучу, а ломкие и трухлявые — в другую, на дрова. Отбирал, складывал, а сам все посматривал за озером, ждал, когда же охотники обратно поплывут, пора бы уж прекращать пальбу, дать успокоиться птице.
Охотники, однако, палили и палили, не зная меры, не жалея патронов. И попадания хоть и редкие, но случались. Нет-нет да какая-нибудь утка отстанет вдруг от парящей стайки, отобьется в сторону, явный подранок, снизится круто, нырнет в камышовую кипень. Что станет с этой уткой? Едва ли уж она поднимется на крыло. Скорее всего медленно и мучительно угаснет, забившись глубоко в кочкарник. Иль будет хиреть, чахнуть день ото дня с загнивающей раной, терять силы, покуда не попадется в ястребиные когти иль зубы лисицы. Кому в этом прок?
Солнце уж было высоко, припекало. Тени укоротились, ослабли и как-то не замечались в сиянии дня. Ветер задул без спадов и взлетов и тоже стал неощутим, неприметен в своем постоянстве, наполнив мир сплошным однообразным шумом. Движение на большаке усилилось, трещал где-то трактор, нежную зелень отавы за деревней испятнало разбредшееся по лугу колхозное стадо.
Раньше всех отстрелялся и поплыл с озера Дима. Ефим видел, как его лодка выдвинулась из камышей и неуклюже, под неловкими ударами весел, забирая то сюда, то туда, направилась к берегу.
Потом возле машины заклубился дымок, застучал топор. Значит, Дима вновь за шашлычки принялся — колол помельче дрова, чтоб быстрее уголья дали. Утиную похлебку не схотел почему-то варить. А может, и не из чего было.
«Охотничек аховый, — усмехнулся Ефим. — Тут тебе не бабенок лапать».
Немного погодя оставил свой пост в камышах и Савельев. Этот гнал лодку легко, сноровисто, не вилял, не рвал веслами. Этому, пожалуй, можно и шест доверить, не свалится за борт.
— Ну? — крикнул нетерпеливо Дима, поджидая у воды Савельева.