Крайняя изба
Шрифт:
— О’кэй! — весело откликнулся тот, въехал с хорошего разгона в проход, поднялся в лодке, толкаясь веслом, голова его то исчезала, то вновь всплывала над камышами.
— Ух ты-ы! — раздался шальной, восторженный вскрик Димы. — Раз, два, три… — считал он громко. — Двенадцать целых штук! — поднял он из лодки Савельева увесистую связку уток. — Да большущие все, одна к одной!
Ефим поспешил на ликующие голоса охотников. Есть у Савельева совесть или нет? Двенадцать уток ухлопал. Вот и нападай после этого на Таську. Один сверх нормы четырех
Охотники сидели у костра. Савельев что-то рассказывал, размахивая руками. Изображал в позах, как он стреляет навскидку, как падает, кувыркнувшись, утка, как уходит по воде подранок, как Савельев добивает его вторым выстрелом.
— Настрелялись? — подошел Ефим.
Савельев еще не остыл, глаза его шально, ликующе поблескивали:
— В жизни так не охотился, Евсеич! Век не забуду!.. Раньше, не на своем-то озере, и приткнуться не знаешь где. Через каждые пятьдесят метров — охотник… И с лодками надувными маета. Сидишь, бывало, в ней и как на воздушном шаре себя чувствуешь, того и гляди, в воду бултыхнешься. Сегодня же… Ай, спасибо тебе, Евсеич! Ай, спасибо! Вишь, нашмалял!
Добыча была разобрана и разложена на траве. Двенадцать упитанных крупных птиц лежали рядочком: серые, немножко даже срыжа утки, с фиолетовыми перьями-метками по крыльям, и темноватые большеголовые селезни, шеи в сиреневых переливчатых ободках.
— Не много ли за одну-то зорю? — хмуро спросил Ефим. — На одного-то человека?
— Впрок это взято, Евсеич… впрок, — как бы не заметив недовольства Ефима, сказал Савельев. — Кто знает, какая еще будет охота вечером и завтра утром… Мы ведь компанией приехали, делиться придется.
Что верно, то верно, непременно придется. Директор вон, поди, ни одной не сшиб. И в том, впрочем, не кто-нибудь, а он, Ефим, виноват. Да и на вечернюю, и завтрашнюю охоту нельзя полагаться.
— Так можно и не эстоль насваливать, — скорее уж для проформы, чем что-то стребовать, буркнул Ефим.
— Можно, — нагловато отговаривался Савельев. — Дима, положим, пустой вернулся.
«И слава богу, и поделом ему», — утешился немного, порадовался в душе Ефим.
— Чо так? — спросил он шофера.
Дима сидел на корточках, вертел над угольками шпажки:
— Не по мне занятие. Бухаешь, бухаешь — и все без толку. Больше я не ходок на озеро.
— Правильно, — поддакнул Савельев, — вечером хоть похлебку сваришь.
— Уберите тогда четвертое ружье подальше, — сказал Ефим. — Вдруг да охотинспекция нагрянет. Путевку я ему не буду выписывать. Все равно нет охотничьего.
— Вот это мы провернем. Это мы айн момэнтом… — с готовностью отозвался Савельев.
Тут заскрипели уключины, захлопали весла по воде, подплывал Полит Поликарпыч. Дима и Савельев вскочили, бросились навстречу. Расправили болотники, забрели в озеро, подхватили лодку Полита Поликарпыча с бортов, вытолкнули махом на сушу.
— Как мы тебя! Как падишаха какого!.. — болтал Савельев. — Кажи
Полит Поликарпыч выкинул из лодки уток. Не спеша, по одной выкинул. Утки шлепались тяжело, хлюпко, зажелтели в траве широкими клювами.
— У меня пять штук — норма! — сказал не без гордости Полит Поликарпыч. — Я охотничьи законы чту.
— Э-э, Политыч… слабо-о, — протянул Дима. — Савельев тебя обскакал начисто!
— Ну дак, известный ведь рвач. Его бы штрафануть как следует.
Савельев и Дима настороженно захмыкали, покосились на егеря. Все же опасались, видать, мало ли что может мужик выкинуть.
Но что мог с них стребовать Ефим? Нужно было с самого начала требовать. Нужно было наперво Диме отказать в охоте, нужно было сразу пресечь Таську с Еремкой, тогда бы и сейчас был другой разговор.
Собрав своих уток, Полит Поликарпыч пошел к костру, устало прилег на землю, чай, не молоденький, не двадцать лет. Уток положил чуть ли не под бок, то и дело поглядывал на них, гладил по спинкам.
Дима загоношился, сложил на разостланной газете дымящиеся шашлыки:
— Может, начнем?.. Жрать люто хочется.
— Шефа подождать надо, — сказал Полит Поликарпыч.
— Пожалуй, — угодливо настроился Дима. — Начальство прежде всего… Вот нашмалял, наверно? В той стороне всех больше трахали!
«Как же, дожидайтесь, — подумал Ефим. — Нашмалял ваш директор, не унести».
Савельев ковырял щепкой в затухающем костерке:
— Странно, однако… Почему дымный порох у шефа? Что он, не мог бездымного достать?
Директор появился не скоро, охотники уж начали беспокоиться, не случилось ли чего. Да и шашлыки остывали. Греб директор вяло и неохотно, точно подневольный раб на галере. Лодка его ползла улитой.
— Что как с похорон? — сложив ладони рупором, крикнул Савельев.
Директор, сидевший спиной к берегу, не повернул головы. Въехал наконец в проход, здесь ему, как и всем, пришлось толкаться веслом. Стоял в лодке, насупленный, мрачный.
Савельев и Дима опять расправили болотники, опять побрели, встретили в камышах и эту лодку.
— Что, спрашиваю, кисло так? — ухватился за корму Савельев.
— А чему радоваться? — полез из лодки директор. — Чирка вон да лысуху и взял.
Чирок да лысуха — смех один, не охота. Лысуху так добрые люди и за утку не считают. Черная, толстоклювая, ворона и ворона. И мясо в рот не возьмешь, рыбой воняет.
— Всю он мне охоту смазал, — сказал, чертыхаясь, директор. — Он хлобысь — они поднимаются. Надо мной уж высоко тянут, хоть не стреляй. И камыш там — жуть. Трех уток похерил… — И, махнув рукой, подняв со дна лодки ружье, он круто зашагал от воды, шаркая резиной болотников.
Дима схватил чирка и лысуху, догнал директора:
— И то хорошо, Геннадий Семенович! Я так и без этого прикатил.
Но директор вряд ли утешился сообщением Димы.
— В чем дело, Евсеич? — спросил озадаченно Савельев. — Почему шеф расстроен?