Кража в Венеции
Шрифт:
– И что это за фамилия? – поинтересовался Брунетти.
– Морозини-Альбани, – сказала она и тут же добавила: – Они подарили нам Рамузио.
Брунетти изо всех сил постарался не выказать изумления. Представитель этого семейства – и вдруг занимается благотворительностью? Любой венецианец, узнав об этом, удивился бы, а скорее всего, не поверил бы. И хотя старшая ветвь этой фамилии дала городу как минимум четырех дожей, из младшей, о которой шла речь, происходили лишь торговцы и банкиры. Пока одна часть семейства правила, другая приобретала, и это распределение, насколько помнил Брунетти, завершилось только в семнадцатом столетии, с концом правления последнего дожа Морозини.
С тех пор Альбани ушли с авансцены в тень,
– И кто же из Морозини-Альбани передал вам книги?
– Контесса, – последовал ответ.
Как многие чужаки (а любой, кто не родился в Венеции, для местных жителей чужак), графиня Морозини-Альбани решила стать еще большей венецианкой, чем сами венецианцы. Ее покойный супруг состоял в Club dei Nobili [28] , куда ходил курить сигары, читать Il Giornale [29] и ворчать по поводу того, что достойных людей в нынешние времена недостаточно уважают. Контесса, со своей стороны, вступила во множество комитетов по спасению того и этого, по защите такой-то достопримечательности и такого-то культурного объекта, неизменно посещала премьеры в театре La Fenice и постоянно писала гневные письма в Il Gazzettino. Чтобы это семейство пожертвовало хоть что-то, тем паче очень ценные книги? Брунетти не мог в это поверить, как ни старался. Морозини-Альбани были (по крайней мере, до этого момента он считал их таковыми) хранителями собственных богатств, но не благодетелями. А комиссар за свою жизнь видел очень мало примеров, когда человеческая натура изменялась.
28
Дворянский клуб (итал.).
29
Итальянская ежедневная газета.
«Но ведь контесса, в конце концов, сицилийка, – сказал он себе. – А они славятся расточительностью, в плохом и хорошем смысле этого слова». Дети графа от первого брака, по слухам, были никчемными и пустоголовыми; возможно, именно это подвигло графиню раздать свое имущество, прежде чем оно попало им в лапы. Контесса Фальер наверняка знает об этом больше…
– Вы можете предсказать, какой будет реакция графини?
Дотторесса Фаббиани скрестила руки на груди и оперлась спиной о подоконник, выпрямив ноги и прижав их друг к другу, – перед Брунетти снова была береговая птица.
– Думаю, это зависит от того, насколько нерадивыми мы будем выглядеть в этой ситуации.
– Мое предположение: Никерсон – профессионал, работает по заказу. – Комиссар сказал это, давая понять, что нерадивость
Директриса фыркнула:
– Спасибо, что не сказали «добывает».
– Ну, полагаю, это было бы слишком, – сказал Брунетти, – учитывая то, кем я работаю. – Он позволил себе улыбнуться. – Контесса дает библиотеке и деньги? – спросил он, не утруждая себя упоминанием имени графини.
– Сто тысяч евро в год.
Морозини-Альбани? Когда Брунетти оправился от изумления настолько, что снова смог говорить, он спросил:
– И насколько это важно для вас?
– Мы ежегодно получаем что-то из городской казны, и от региона, и от центральных властей, но этих денег хватает лишь на текущие расходы. А средства спонсоров идут на приобретение и реставрацию фолиантов.
– Вы сказали, что контесса передала библиотеке книги. Их было много?
Директриса отвернулась, словно ее задел этот вопрос, но не нашла ничего подходящего для разглядывания и снова посмотрела на Брунетти.
– Да, это было очень щедрое пожертвование. Уверена, за ним стояла именно графиня. Ее супруг был… Морозини-Альбани.
После паузы она добавила:
– Контесса пообещала передать нам всю свою библиотеку. – Дотторесса немного помолчала и продолжила почти шепотом: – Ее семья была в числе первых покровителей Альда Мануция [30] .
Она хотела сказать что-то еще, но осеклась. Суеверие? Если раньше времени расскажешь о чем-то, это не произойдет и библиотека лишится множества ценнейших фолиантов, выпущенных в свет величайшим книгопечатником в городе, славившемся своими издательствами и типографиями…
30
Альд Мануций (1449–1515) – книгопечатник, работавший в Венеции.
Во времена, когда Брунетти был еще нерадивым школьником и не хотел по утрам вставать с постели, мать обычно говорила, что новый день наверняка приготовил для него приятный сюрприз. Конечно, она не имела в виду столь щедрых подарков, какой собирались преподнести библиотеке Мерула Морозини-Альбани, но в целом оказалась права.
– Не тревожьтесь, дотторесса. Я никому об этом не расскажу.
Она с облегчением выдохнула.
– У них весьма обширная… коллекция. – И она решила пояснить, что имела в виду, когда упомянула о покойном графе: – Контесса – единственный человек в этой семье, который понимает реальную ценность таких книг и дорожит ими. Понятия не имею, где она почерпнула эти знания – у меня так и не хватило смелости спросить ее об этом, – но она очень много знает о старинных изданиях, и о книгопечатании, и о консервации книг.
Директриса развела руками, желая показать широту талантов контессы, и ненадолго умолкла, словно прикидывая, стоит ли продолжать.
– Я не раз спрашивала у нее совета, когда речь шла о сохранении книги. – И с воодушевлением, которое комиссар нередко замечал у истинных ученых, добавила: – У контессы настоящий дар. Она чувствует книгу!
– Чувствует? – переспросил он.
Дотторесса Фаббиани улыбнулась.
– Пожалуй, «любит» – более подходящее слово. Как я уже сказала, она обещала передать нам свою библиотеку.
– Обещала?
Женщина окинула взглядом комнату.
– Но после всего этого, – произнесла она таким тоном, словно вандалы только что ее покинули, оставив после себя пустоту и разорение, – контесса уже не сможет нам доверять.
– Разве не могло произойти то же самое у нее дома?
– Вы имеете в виду мошенничество, обман?
– Да, – ответил Брунетти.
– Не могу представить, чтобы ее можно было ввести в заблуждение. О чем бы ни шла речь, – сказала директриса.