Кража

Кэри Питер

Поскольку я больше поднаторел в УХОДЕ ЗА ГАЗОНАМИ, невдомек мне было, что подобные откровения начнутся и в других местах, Господи Боже, Лондон, Нью-Йорк, Канберра, бедная мамочка, за пределами ее жизни, ее тайные молитвы всем напоказ, глухая ярость обнажена перед всем миром. Несчастный, битый жизнью газонокосильщик стоит перед своими РАБОТАМИ с диким взглядом и блуждающей улыбкой.

– Господи Иисусе, – пробормотал он, прочитав табличку с именем СООБЩНИКА МАРЛЕНЫ.

– Ты просто ничего не понимаешь, говорил он мне.

Но старина Заторможенный Скелет очень даже

хорошо понимал. То было признание в любви от Марлены. Именно это она пообещала ему в тот день, когда он грозил ей насильственной смертью.

Нас сопровождал КУРАТОР СО СТЕПЕНЬЮ, и когда Мясник отыскал свой платок и высморкался, тот любезно спросил, не хотим ли мы посмотреть Лейбовица.

Мясник отвечал резко, почти грубо:

– НЕТ!

Что ж, сказал Профессор, я думал, у вас есть личный интерес. Мы приобрели нового Лейбовица у того же мистера Маури, который коллекционирует ваши картины.

– O! – сказал мой брат. – А! Да, конечно!

Он таращился на Куратора со Степенью так, словно к нему кто-то подкрался и воткнул рукоятку метлы ему в зад.

– Веди, Макдуф, [101] – сказал он.

И мы понеслись по галерее, трое крупных мужиков, большие ступни, хлопают подошвы по плитам Музея Людвига, добежали до изображения механического Чарли Чаплина, под которым было написано по-французски «LE CHAPLIN MECANIQUE». Мне показалось, я вот-вот ВЫПУЩУ ГАЗЫ, так что я держался подальше от картины, а Мясник, он только что не уткнулся в нее носом.

101

Ложная цитата из трагедии Уильяма Шекспира «Макбет» (V, 8). В пер. М. Лозинского: «Смелей, Макдуф!».

– Когда мистер Маури продал ее? – понадобилось ему знать.

– Нет, – отвечал Куратор со Степенью. – Речь не об этой картине. О вон той. Наше последнее приобретение.

Позади нас висела, Господи благослови, та страшная штука, что мой брат выкладывал на крышу в Сохо. С тех пор она превратилась в «LE GOLEM 'ELECTRIQUE». Я придержал язык, но видели бы вы лицо моего брата, словно погода в Мельбурне – и дождь, и солнышко, и град, улыбается, хмурится, фыркает своей сопелкой, Господи Боже, дальше-то что?

– За сколько?

– Три и две, – отвечал Профессор-тире-Куратор.

– Марок?

– Долларов.

Там под картиной стояла деревянная скамья, брат мой так и рухнул. Сидел тихо-тихо. А потом как захохочет, как зафыркает натертым до блеска носом. Поглядел на меня, на куратора, точно прикидывая, с кем лучше разделить эту шутку. Ни один не достоин. А потому, ни к кому в отдельности не обращаясь, он произнес:

– Лучшая вещь Лейбовица.

И направился в бар, здоровенный, толстый, вечно голодный, короткая лапа запихнута в карман, другая потирает веснушчатый, опаленный солнцем лоб.

56

Я хотел быть любимым, хотел, чтобы меня вспоминали по-хорошему, зачем же я обнажаюсь перед вами; а ведь я только это и делаю.

Музей современного искусства, Музей

Людвига, «Тэйт» – не перечесть всех музеев, куда Маури передал мои картины, не проникнуть в закулисные сделки, сопутствовавшие этим дарениям. Но вскоре я поднялся, как феникс из пепла, из праха прежнего Мясника.

Моя спасительница? Убийца. Хуже всего: хотя в тот раз я ушел от нее, я – все тот же Бойн, черное и белое, столь отчетливо различавшееся тем утром в Нью-Йорке, размывается влагой, никак не подсыхает, двоится, колеблющийся переход от красоты к кошмару. Набухает под кожей, забивает мне рот.

В закопченных летних пригородах, прикованный бок о бок с Хью к грязной косилке «Викта», я по-прежнему, смерти и предательству вопреки, не избавлен от сложного, путанного прошлого. Подрезая цветочный, блядь, газон Бэнкстауна, я возвращаюсь в те дни до грехопадения, когда мы с милашкой вместе впивали свет, пили «Лагавулин» со льдом, бродили рука в руке по Музею современного искусства, а по ночам ее прелестная голова утыкалась мне в шею, и я вдыхал жасминовый аромат ее щек.

Приличный человек бежал бы от нее в ужасе, но я любил ее и не перестану любить. Вот, наконец-то я признался. Она ушла – нет, не ушла, она шлет мне откуда-то весточки, через «Сотбиз» и Чикагский институт искусства. Дразнит меня или томится по мне? Никогда не узнать. Почем знать, сколько надо заплатить, если не знаешь, чего это стоит?

Благодарности

На исходе 2001 года, когда мы оба жили слишком близко к «Ино» на Бедфорд-стрит, я подружился со Стюартом Вальцером. После множества ланчей мне стало ясно, что мир нью-йоркского искусства, столь необычно и задушевно знакомый Стюарту, пришел в столкновение с теми выражено австралийскими вселенными, которые выстраивались в моей записной книжке.

Порой Стюарт покупал лишнюю брускетту, но не так часто, как ему помнится. Зато он скармливал мне тысячи сплетен, возможно – правдивых, и познакомил меня с первым из длинного ряда профессионалов, а уж они снабдили меня всем, что требовалось, дабы мои создания встали на ноги и пошли.

Первым из этих (ни в чем не повинных) добровольцев стала реставратор из Нью-Йорка Сандра Амман, которая свела меня с Томом Лёрнером, специалистом по реставрации из лондонской галереи «Тэйт». Доктор Лёрнер с энтузиазмом занялся той проблемой, которую предстояло решить Мяснику Бойну. Джей Крюгер, главный реставратор отдела современной живописи Национальной галереи Вашингтона, также во многом поспособствовал мне, в том числе, подсказав воспользоваться образцами «Магны», которые Мясник впоследствии нашел в «Центральном магазине Нью-Йорка».

Скульптор Майкл Штейнер – еще один друг Стюарта – с готовностью открывал свои секреты, и я похищал и преображал его высказывания целыми блоками, прежде чем вручить их Милтону Гecce или Марлене Кук.

Каждый писатель думает только о книге, а потому каждый мой друг внес в нее тот или иной вклад: Дэвид и Кристин Уильямсоны, Дэвид Рэнкин, Патрик Макграт, Мария Эйткен и Пол Кейн, Филип Гуревич и Фрэнсис Коди – спасибо всем. Все вы заслужили мою благодарность.