Крепость стрелка Шарпа
Шрифт:
Здесь ли Хейксвилл? Вполне вероятно. А если так, то везет он пленника в какое-то безопасное, уединенное место, чтобы убить его там. Но как? По-быстрому, ножом? Если бы! Уж Хейксвилл-то милосердием никогда не отличался. Наверняка рассчитывает расплатиться с врагом за все обиды, за то, как ерзал и вертелся под ногой слона, как шалел от страха, не в силах ни вздохнуть, ни крикнуть, чувствуя страшный, давящий вес, слыша уже, как хрустят ребра. Грех ваш постигнет вас. Сколько раз ему вкладывали в уши эти слова из Библии! Вбивали, сопровождая каждый слог тычком, подзатыльником, оплеухой. Потому и запомнилось. Книга Чисел, глава тридцать вторая, стих двадцать третий. Стих Шарп выучил, а вот теперь сбывалось и пророчество. Наказание за все, что прошло безнаказанно. Так умри же достойно, говорил он себе. Не кричи. Не пресмыкайся. Вряд ли то, что его ждет, будет хуже той давней порки. Тогда тоже все подстроил Хейксвилл. Вот когда было больно. Чертовски больно. Но он выдержал, не издал ни звука. Так что прими боль и умри как мужчина. Как там сказал сержант Байуотерс, заталкивая ему в рот кожаный кляп? «Держись, парень. Не подведи полк». Он и сейчас будет держаться и умрет молча, но что потом? Ад и вечные муки в компании целого легиона Хейксвиллов. Точь-в-точь как в армии.
Повозка остановилась. Он услышал тяжелые шаги по доскам, неясные голоса, потом ковер схватили, стащили и бросили на землю. Снова подняли. Понесли. Умри достойно, повторял про себя Шарп. Умри как мужчина. Легче не становилось. Да и какой прок от этих заклинаний? Не все умирают достойно. Шарп видел, как дрожали от страха сильные, смелые ребята. Видел, как белели их лица в ожидании того момента, когда тележку вырвут из-под ног. И в то же время другие уходили в вечность так дерзко и даже весело, с таким вызовом палачам, что толпа, видящая это, невольно стихала. Однако ж, будь ты храбрец или трус, пляски висельника в конце все равно не избежать. Повиснешь и задергаешься под смех зрителей – экий кривляка! Лучшей забавы, как говаривали, в Лондоне было не сыскать. Нет, по-хорошему никто не умирает. Разве что во сне, в постели. Тихо и незаметно. Или, может быть, в бою, от снаряда, когда тебя в один миг разрывает на куски и отправляет в таком виде в царство Божие.
Шаги тех, кто нес его, зазвучали яснее, отчетливее – шли уже не по земле, а по камням. Голоса зазвучали громче. Народу было много, и все говорили одновременно, возбужденно. Похоже, его тащили через скопище людей. Вниз, по ступенькам. Шум толпы утих. Шарпа бросили на пол. И снова голоса. Вроде бы внесли в какое-то помещение. В голове пронеслась сумасшедшая, дурацкая мысль: арена петушиных боев, что-то вроде той, на Винигер-стрит, где он зарабатывал порой фартинг-другой, поднося портер зрителям, которых попеременно бросало из одной крайности в другую – от угрюмого молчания к маниакальному веселью.
Шарп лежал долго. Он по-прежнему слышал голоса, порой даже взрывы смеха. Вспомнился один толстяк, профессиональный крысолов, нередко бывавший в самых богатых домах Западного Лондона, которые потом рекомендовал своим дружкам по воровской шайке. «Хочешь огрести деньжат, Дикки, – спрашивал он и, схватив Шарпа за руку, показывал на двух ожидавших схватки петухов. – Который возьмет верх?» Шарпу ничего не оставалось, как делать выбор, то попадая пальцем в небо, то угадывая победителя. «У парня счастливый глаз! – хвастал крысолов перед приятелями и бросал мальчишке медяк. – Везунчик!»
Только не сегодня, подумал Шарп, и в этот момент ковер вдруг схватили, развернули, и голый пленник выкатился на каменные плиты. Появление его встретили бурным выражением радости. Свет ударил в глаза, на миг ослепив Шарпа. Проморгавшись, он обнаружил, что находится в просторном дворе, освещенном пламенем закрепленных на каменных колоннах факелов. Двое мужчин в длинных белых рубахах бесцеремонно схватили пленника, заставили подняться и подтолкнули к каменной скамье, где ему, к немалому удивлению, развязали руки и ноги. Кто-то вынул изо рта кляп. Шарп сидел, сгибая и разгибая занемевшие пальцы и хватая ртом свежий, хотя и влажный воздух. Хейксвилла видно не было.
Теперь он понял, что попал в какой-то храм. Двор был обнесен подобием крытой галереи, а поскольку сама галерея была приподнята над землей на три или четыре фута, то вымощенный каменными плитами двор действительно напоминал арену. Значит, не ошибся. Только вот на Винигер-стрит и в помине не было искусно обработанных резчиками каменных арок, украшенных кривляющимися богами и злобно разверзшими пасти чудовищами. На галерее расположились зрители, пребывавшие, судя по всему, в добром расположении духа. Их тут были сотни, и все, похоже, ждали, когда же начнется настоящее веселье. Шарп потрогал распухшие губы и сморщился. Хотелось пить. Каждый вдох отдавался болью в ребрах. На лбу выросла громадная шишка, и, проведя по ней пальцем, он обнаружил запекшуюся и уже подсохшую кровь. Взгляд скользнул по толпе, выискивая хотя бы одно знакомое лицо. Тщетно. Его окружали смуглые индийские крестьяне, темные глаза которых отражали желтоватое пламя факелов. Не иначе как собрались со всей округи. Но чего они ждут? Какого развлечения?
В центре двора стояло небольшое каменное строение с барельефами слонов и танцующих девиц и увенчанное ступенчатой башенкой с красочными изображениями опять же богов и зверья. Толпа притихла, когда из башенки выступил мужчина. Он поднял руки, призывая к тишине. Шарп узнал его сразу. Высокий, худощавый, слегка прихрамывающий, в полосатом, зеленом с черным, одеянии, это он пытался вступиться за Найга. Позади маячили два джетти. Вот оно что. Месть за повешенного. Вот почему Хейксвилл сохранил ему жизнь. Чтобы предать в руки индийца.
По галерее пронесся восторженный гул – джетти явно произвели на зрителей впечатление. И действительно, посмотреть было на что. Шарп знал, что джетти служат какому-то неведомому богу, именно ему посвятив свою недюжинную, нечеловеческую силу. И, хотя ему уже приходилось сталкиваться с силачами в Серингапатаме, а троих он даже убил, Шарп понимал – против этих двух здоровяков у него нет никаких шансов. Слабый, изможденный, избитый и вообще едва живой, что он мог противопоставить двум бородатым фанатикам? Высокие, с неимоверно развитой мускулатурой, почти обнаженные и обмазанные маслом, отчего бронзовая кожа лоснилась в свете факелов, они представлялись воплощением несокрушимой мощи. Длинные волосы заплетены вокруг головы. Лицо одного, повыше, украшали красные полосы. Другой, пониже, держал в руке копье. Из одежды ничего, кроме набедренной повязки. Некоторое время они смотрели на Шарпа, потом тот, что повыше, распростерся ниц перед башенкой. С десяток стражей вошли во двор и молча выстроились у выхода. В руках они держали мушкеты с примкнутыми штыками.
Человек в полосатом наряде хлопнул в ладоши, и двор погрузился в тишину. Лишь из задних рядов еще доносились невнятные звуки – опоздавшие пытались протолкнуться вперед, но свободного места уже не осталось. Потом где-то заржала лошадь. Послышались возмущенные голоса. Наконец все успокоилось. Высокий индиец сделал несколько шагов вперед, подойдя к краю платформы, на которой стоял миниатюрный храм. Говорил он громко и долго, и речь его то и дело прерывалась глухим рокотом согласия и одобрения. Иногда взгляды собравшихся перескакивали на Шарпа. Кое-кто пытался даже доплюнуть до него. Шарп угрюмо смотрел на них. Да, вечерок для местной публики выдался веселый. Такое не часто увидишь – чтобы у тебя на глазах убили британского офицера. Винить их он не мог – праздник нужен всем. Но только ошибается тот, кто думает, что все получится легко и просто. Черта с два. На многое рассчитывать не приходится, но надо постараться сделать так, чтобы джетти хорошо запомнили день, когда им вздумалось убить красномундирника.
Высокий закончил речь, спустился по ступенькам и подошел к Шарпу. Держался индиец с достоинством, как человек, знающий себе цену. Остановившись в нескольких шагах от пленника, он насмешливо посмотрел на англичанина, вид которого и впрямь не внушал иных чувств, кроме жалости и презрения.
– Меня зовут Джама, – сказал индиец по-английски.
Шарп промолчал.
– Ты убил моего брата.
– Я убил многих. – Голос прозвучал так хрипло, что ответ услышали немногие. Шарп откашлялся и сплюнул. – Я убил многих, – повторил он.