Крепость
Шрифт:
На прямом как стрела берегу Сены, между дорогой и скалами, лежит место, полностью разрушенное бомбежками. Оборванные и замызганные ребятишки робко подходят к нашей машине. Все население живет теперь в земляных норах – как черви.
Покрытые грязью дети беспрерывно повторяют: «Malheur, triste Malheur!» Они ничего не клянчат, а лишь монотонно произносят свои жалобы.
Эта деревушка так пострадала из-за того, что здесь расположен мост через Сену.
Поскольку мосты по дороге на Руан тоже разрушены, то жандарм-регулировщик советует нам ехать по дороге через городок Эльбёф, а затем все время держаться левого
Но мы все же уже почти у Руана: вдали меж разрушенных стен, словно в рамке, виднеется силуэт собора и церкви Saint-Ouen. Чем дальше, тем больше завалов на дороге. С опор свисают разорванные провода. Нигде ни души. Одинокий полицейский, берет на голове, черная каска на ремне, пересекает дорогу.
Мой вопрос о том, как добраться до Руана, заставляет его остановиться.
Насколько он знает, автомобиль дальше не пройдет. Мостов больше нет. Нам надо вернуться и ехать вниз по Сене до деревушки Гран-Курон, там должен быть проезд. Но он не может этого утверждать наверняка.
Дорога тянется по огромному промышленному району. Мертвые домны. Черные, деревянные ноги огромных портовых кранов на берегу реки – величие технического хаоса – все мертво. Наконец-то переправа. Зенитные установки. Палатки между воронок.
Переправившись, едем назад по правому берегу Сены. Небо опять затянуто полосами серых облаков. Видны какие-то лодки, корабли. Это доки. Грузовые пирсы. Кажется, что вода тоже мертва – так тиха и неподвижна она и словно удваивает картину мертвых промышленных мощностей в глубине пейзажа. Прямо на дороге много воронок от бомб. Повсюду лежат груды железа: Вот целая пароходная труба, а вот половина дизеля. Очевидно, бомбы попали в стоящий неподалеку пароход и разорвали его в клочья.
Проезжая часть моста вздыблена в воздух. Подъезды к мосту словно пустыня. Да, здесь бомбы потрудились на славу!
Собор кажется довольно маленьким, словно зарылся в окружающую его пыль. Видны рубцы церковных палат. Изящные очертания собора еще узнаваемы, но уже издали видны две дыры от прямого попадания бомб в боковой продольный неф.
Городской театр превратился в огромную кучу мусора. Безжалостно искромсанный трамвайный вагон стоит на уцелевшем куске рельсов. Мы едем по клубкам каких-то шлангов и проводов. Нигде никого.
Когда-то давно справа стояло много разных зданий. Здесь, в 1940 году, поработали наши пикирующие бомбардировщики. На руинах растет теперь лишь буйная трава. Бомбы союзников создали новые воронки и далеко разбросали по местности разбитые ранее обломки. Словно археолог, могу видеть «культурные» слои разрушений, следовавших одно за другим. Направляю водителя сквозь горы развалин, как по лабиринту, до самого собора. останавливаемся у главного портала. Йордан, расставив ноги, остается сидеть на своем мустанге. Он поднимет на каску мотоциклетные очки, и качает головой.
Даже он не ожидал увидеть такого разрушения.
Просто чудо, что собор все еще стоит в таком состоянии. А может быть это заслуга средневекового архитектора? Ясно видны следы бомбовых попаданий, но в целом собор стоит как гигантский утес в море серых развалин.
Я буквально ощупываю глазами
Вдруг до меня долетают звуки, напоминающие дикую стрельбу из карабинов и автоматов. Спустя некоторое время понимаю, что эти звуки доносятся от остатков стекла в бывших когда-то прекрасными витражах. «Vitrex» – называются они в Берлине. Так было, когда мы хотели отремонтировать окна в запасенной квартире Зуркампа. Нахожу боковой вход и шаг за шагом, словно вор, шагаю в полутьму. Йордан следует за мной по пятам. Меня пронзает могильный холод.
Полотнища картин над алтарями, словно волны, колышутся под порывами влажного ветра. Изображения настолько пропылились, что абсолютно нельзя ничего разобрать. Во многих местах полотнища пробиты множественными осколками.
В разрушенном боковом продольном нефе разбиты своды. Колонны не несущие на себе ничего более, стоят, словно гигантские стволы деревьев, у которых злая рука обрубила кроны. От оконных розеток осталась лишь куча стеклянного боя. На карнизе с разбитым лицом лежит фигура ангела, рядом фигура какого-то апостола. Меня вдруг пронзает мысль, что творение средневековых мастеров, их старание, усердие и труд были разрушены всего лишь одним движением пальца руки кретина нажавшего кнопку сброса бомб своего бомбардировщика.
Выбравшись вновь на улицу, вижу высоко над собой лицо какого-то человека, корчащего мне язвительные рожи.
Из боковой двери выходит священнослужитель. В руках какие-то грязные вещи. Жестами он приглашает нас за собой. Балансируя на досках, устремив печальный взгляд вверх, где среди ребер стрельчатой арки повсюду видны дыры от осколков, мы следуем за ним.
Священнослужитель ведет нас во двор, мимо остатков сгоревшей библиотеки. Затем мы попадаем в какую-то пристройку, которая должно быть служила трапезной. Здесь он открывает шкаф, неизвестно как уцелевший среди моря разрушений, и я вижу английскую бомбу, расплавленную болванку, с первоначальным весом где-то в полтонны. Долгополый необыкновенно горд и сообщает, что она лежала в середине собора. Затем он показывает нам осколки бомб и бесформенные глыбы металла, представляющие собой оплавленные огнем пожара колокола разрушенной башни Сен-Роман.
– Коллекция военных трофеев прошедших времен, – с сарказмом замечает Йордан, – в любом случае была беднее этой сегодняшней.
К счастью, священник не понимает весь смысл сказанного, поскольку Йордан маскирует свои слова несоответствующей интонацией, и они звучат как искреннее восхищение увиденным.
Обходим собор, оставив машину и мотоцикл на том же месте. Никак не желаю верить своим глазам: в середине Франции находится почти полностью разрушенный город. Никто не сказал, что древний Руан полностью разрушен бомбами. «Vieux Rouen» – называлась привезенная мною их первой поездки в Париж изящная керамическая тарелка, а позже я собрал еще несколько тарелок, так как меня буквально околдовала их чистая синева…