Крепость
Шрифт:
Узкий луч света падает на улицу. Делаю шаг вперед и наудачу задаю вопрос: «Где же ваши дамы?» – «А я кто, по-вашему? Или меня тут нет?» То что это женщина узнаю лишь по голосу. Наверное, сама Мадам. Голос как скисшее молоко. Она быстро произносит: «Было бы лучше, если бы ты зашел к нам!» и при этих словах дверь приоткрывается.
Наверх ведет узкая лестница. В нос бьет спертый воздух. Бедно выглядящая комнатка, вокруг зеркала бумажные цветы. Водопроводных кранов не видно, зато у подобия афишки, на металлической трехногой подставке, стоит эмалированный таз с черными горошинами на боку. Вместо полотенца для рук –
– На часок или на ночку? – раздается голос Мадам. Лицо, изо рта которого доносятся эти слова, дряблое и увядшее, словно бы стертое временем. – Я тебе сейчас покажу, как они стоят!
Так как я в недоумении смотрю на нее вопрошающим взглядом, добавляет: «Титьки!». Словно в полусне поднимаюсь наверх и больше всего мечтаю смыться от всего этого действа вызывающего жуткое отвращение. Оказавшись снова на улице, никак не могу сообразить, как это мне удалось спуститься по лестнице, не сломав шеи.
Еще довольно рано, когда выхожу из гостиницы со своим саквояжем. Прежде чем получу документы в ОКВ, хочу заскочить в издательство. Надо обязательно позвонить Хельге. И тут же меня осеняет: если со связью все в порядке, то Хельга могла бы уже быть в Фельдафинге. Но все равно – надо попытаться позвонить.
Ну и задачку я задал телефонистке: связи нет. Она снова и снова пытается связаться, но линия молчит. «Может быть попозже?» – произносит девушка, – «Или даже глубокой ночью?»
Хорошая мысль! Да только я в это время надеюсь уже буду в Париже. Утешаю себя: в конце-концов все не так уж и плохо. Может быт звонит отсюда – это довольно рискованное дело.
Госпожи Бахман нет и когда я, желая уйти, бросаю пару слов на прощание старому, седому снабженцу, до меня доносится крик телефонистки: «Получилось! Удалось! Есть связь с Мюнхеном!»
Спотыкаясь, бегу к телефону, хватаю трубку и сквозь треск и шум слышу голос Хельги. Мои два чемодана уже у нее в квартире. Телеграмму ей вручили еще в обед, и она успела все сразу устроить.
Слава Богу! А затем слышу: «Мне надо сообщить вам нечто ужасное», при этих словах сердце мое сжимается и замирает. «Ваш друг, бывший директор гидроэлектростанции, ну он мне помог».
– И что? – нетерпеливо кричу в трубку, т.к. Хельга слишком медлит. «Ваш друг – мертв!». Не совсем понимая, о чем идет речь просто ору в трубку: «Что за друг? Кто мертв?» Не хватает почему-то воздуха. Перехватываю трубку в левую руку, чтобы скрыть дрожание правой. «Директор гидроэлектростанции!». В следующую минуту узнаю, что Хельга подняла на ноги Старика, и тому пришла мысль повесить оба чемодана на его трость и так – один справа, другая слева они несли чемоданы на станцию. Но тут внезапно ноги Старика подкосились, и он упал, ударившись затылком о камень, и мгновенно умер.
Значит и он еще в списке моих потерь! Боже правый! Хочу сказать что-то, но связь уже прервалась. Ничего не видя, словно нокаутированный боксер ищу стул. Телефонистка быстро убирает со стула стопку каких-то книг, но я бормочу: «Ах, оставьте эту суету!» и опускаюсь прямо на них.
– Плохо?- спрашивает девушка. «Не знаю. Он был стар, но отчаян».
В ОКВ узнаю, что Масленок на службу не явился. Заболел? Ничего удивительного. Он слишком много взял на себя, а в бомбоубежище показал слишком много ухарства.
ПАРИЖ
Едва покинув
Особое удовольствие ему доставляли крутые пике и виражи. Старая тетушка Ю. этот предмет антиквариата имел, конечно же, и свои плюсы: даже самые тупые из наших зенитчиков узнавали эту усталую железную птицу. Да и надежнее самолетов этой конструкции не было ничего.
Наш самолет разгоняется и вот мы уже в воздухе. Пилот, какой-то фельдфебель, летит так низко насколько возможно, хотя на этот раз не так безрассудно как мой тот, прошлый. Тогда я сидел в остекленном фонаре кормовой части фюзеляжа, пост стрелка-радиста как раз надо мной. Ландшафт подо мной покрывала серо-голубая дымка, холмы и кряжи были плоские, будто придавленные своим возрастом. Леса, странная геометрия распаханных полей, дымовой флаг какого-то паровоза: картина настолько яркая, словно только вчера ее видел. Ведь то был мой самый первый полет на самолете. До сих пор ощущаю охватившее меня тогда чувство настороженности. Я с волнением всматривался в проплывавшие подо мной просторы, пытаясь увидеть признаки границы, т.к. хотел знать, когда будем пролетать над Францией. Но нигде не находил ни малейшего ее признака, однако все смотрел и смотрел до боли в глазах вниз, пытаясь найти различия между вражеской страной и Германией и все не мог найти.
Сидя в самолете, пытаюсь внушить себе, что не испытываю ни малейшего страха перед полетом. В курсе ли дела Бисмарк? Бегут ли впереди меня, пока я тут болтаюсь в воздухе, какие-либо новости обо мне? Стоит ли уже на мне какое-нибудь клеймо? Слава Богу, что уже пятница! Полдень пятницы – как раз то время, когда нужно лететь в Париж. Бисмарк, наверное, похудел. Пока он будет со мной, смогу оглядеться в Париже.
Пятница всегда была для нас днем путешествий, особенно если в маршруте была Франция. Обычно в распоряжении начальника отдела точно указывалось, что в этот день мы приезжаем из Берлина, Мюнхена, Сен-Назера или Бреста, но по простому рассуждению, можно и не докладываться начальнику, если он в этот день уезжает на охоту в Фонтенбло или еще куда-нибудь, хотя нужно обязательно дождаться начала недели и тут уж предстать пред ИХ светлые очи: ибо служба есть служба.
В этот раз будет немного легче, т.к. мой пятничный прилет, кажется, тщательно спланирован. Принимаю это за добрый знак свыше.
Наш «Ю» находится в воздухе уже четверть часа. Делаю глубокий вдох. Раз, другой, третий. И тут замечаю: внутри салона не очень-то хороший воздух: он пропитан запахом горячих двигателей. Но, несмотря на это я оживаю. Ровный шум трех звездообразных двигателей звучит в ушах сладчайшей музыкой.
Не многое удается рассмотреть из проплывающего под нами ландшафта. Иллюминаторы покрыты грязью. Если бы кто-то сказал, что самолет прилетел прямо с Восточного фронта, я бы не удивился: все внутри грязно, на металлических основаниях трепещут парусиновые сиденья.