Крещение (др. изд.)
Шрифт:
— Походит, слушай. По разговору ихнему походит. А красивая, слушай…
— Правильно она сделала, что выставила тебя. Тоже мне болящий.
Малков, необъяснимо веселый, ушел в палатку и стал тайно от старшины зашивать спинку своей шипели, чтоб была она вроде комсоставской, в талию.
Охватов совсем не хотел, но опять вернулся к мыслям о широкорожем и, заботный, задумчивый, не заметил, как подошел к нему старший лейтенант Пайлов.
— Боец Охватов! — гаркнул ротный. — Сколько у винтовочного штыка граней?
Охватов оторопел от неожиданности, а потом уж из упрямства молчал.
— Сразу видно, не службой живешь.
— Да и до службы ли, товарищ старший лейтенант, — вмешался в разговор Глушков, не
Бойцы, обступившие ротного, Охватова и Глушкова, рассмеялись.
— Не выходит, говоришь?
— Не выходит, товарищ старший лейтенант.
— А ну–ка за мной! — Старший лейтенант по линейке вышел к ротным столам для чистки оружия, сел на один из них. Подходившие от своих палаток бойцы устраивались кто на столах, кто на скамейках курилки, а многие сели прямо на траву по–турецки, ноги калачом. Ротный распахнул на коленях с желтой слюдой планшетку, достал из нее газетную вырезку.
— То, что расстрел дезертира не дает вам покоя, — хорошо, товарищи бойцы. А вот хорошо ли вы понимаете, кому сослужил службу этот Плюснин? Он же продал всех нас фашистам, а среди вас — чего греха таить — есть и такие, что готовы поплакать над его могилой: человек все же. Да, товарищи бойцы, человек. Но друг он нам или враг? Идет битва не на жизнь, а на смерть: либо мы фашистов, либо фашисты нас. Убежал — помог фашистам. Вот теперь и судите сами, кто он, дезертир среди нас. — Ротный слез со стола, снял свою пилотку и вдруг стал бледен и глазаст. — Вот что пишет гитлеровское командование, обращаясь к бойцам Красной Армии: «Вы, русские, — храбрые воины, и мы уважаем вас, а потому советуем сложить оружие и вернуться к своим заводам и пашням. Свободные немцы хотят видеть свободными великий русский парод и его прекрасную Родину». А вот что пишет Геббельс своим солдатам: «Дикий фанатизм, с которым сопротивляются русские, очень дорого обойдется им. Мы все больше и больше ожесточаемся, и надеяться России решительно не на что: милость и великодушие, свойственные победителям, вряд ли заговорят в сердцах немецких солдат. Но это обстоятельство во многом и облегчит нам проведение и военных и административных мер на Востоке, так как каждый немец будет сознательным и стратегом и судьей в завоеванной России. Жестокость наших войск в России неизбежна и оправданна. Война для солдата — это время мужания и подвигов, и отныне доблесть вашу Германия измеряет количеством убитых русских».
Ротный замолчал и в волнении долго не мог надеть пилотку. Бойцы тоже молчали, и было понятно: больше никто слова не скажет о дезертире — собаке собачья смерть.
Закурили, стали расходиться, кто–то вздохнул:
— На фронт надо проситься. А то уж домой и письма тыловые писать стыдно.
— Пятая рота, строиться! — закричал старшина Пушкарев от палаток и, увидев ротного, подбежал к нему, сделал шаг в сторону: — Товарищ старший лейтенант, комбат приказал немедленно всю роту повзводно в санчасть!
— Ну, огольцы, гремим на фронт! — обрадовался Глушков и, сунув палец за щеку, так щелкнул, что в вершинах сосен отдалось.
Взвод Филипенко отправили первым. До санчасти километра два, и всю дорогу лейтенант вел своих бойцов броском. Сам он, придерживая одной рукой фуражку, а другой — болтавшийся на бедре наган, налегке бежал стороной, то и дело останавливался, блестя глазами:
— Шире шаг! Подтянись!
После санчасти бойцы должны были сразу идти на ночные учения, поэтому были обвешаны оружием, лопатами, подсумками, болванками, противогазами, вещевыми мешками, бежали шумно, с тяжелым сапом, как запаленные кони. Когда к бараку санчасти подтянулись отставшие, Филипенко построил взвод и пошел докладывать. Вернулся он скоро в сопровождении лысого и сутулого врача в белом халате, в отворотах
— Ты их, лейтенант, так вел, что у всех можно признать порок сердца. Ведь у тебя вот, — врач взялся за пуговицу на груди Глушкова, — сердце–то у тебя небось выскочило, а?
Глушков вытянулся и вскинул тупой подбородок:
— Никак нет, товарищ доктор! Сердце свое я подарил невесте.
Врач насупил свои плоские голые надбровья и смешно построжел. Но Глушков был непроницаем и звероватыми глазами ел доктора.
— Вот она, лейтенант, сила–то, — сказал врач, потрепал Глушкова по плечу и улыбнулся. — Пока давай–ка их в кустики, пусть отойдут немножко, а потом уже по одному… Может, у кого–нибудь, — обратился он к взводу, — может, у кого есть особые жалобы на здоровье — прошу выйти из строя.
Никто не шелохнулся.
— Вот она, силушка–то наша, лейтенант, — опять повторил врач и валкой, загребающей походкой пошел к бараку санчасти.
Охватов долгим взглядом проводил врача, потом поглядел на довольную и потому глупую физиономию Глушкова и все не мог понять, какую вдруг силу обнаружил врач в мешковатом бойце. «По жратве, пожалуй, и верно, тут равных ему нету…»
Малков увидел Ольгу сразу, как только она появилась на крыльце. Такою он и представлял ее: в ловких низеньких сапожках и широкой гимнастерке, которая скрадывала ее полноту. Волосы, как и прежде, были схвачены приколками у висков. Малков смотрел, как она шла вдоль барака, и вспомнил, что он еще раньше подметил, что двигалась Ольга как–то немножко боком. Он торопливо пошел наперерез ей, боясь, что она скорей его дойдет до других дверей барака и скроется за ними. Но Ольга уже увидела его, замедлила шаг и, пока он шел к ней, ни разу не взглянула в его сторону. Только тогда, когда встретились, подняла свои глаза и знакомо, приветливо изумилась:
— Это вы, оказывается!
— Да вот, я. Здравствуйте!
— Здравствуйте!
— Правду говорят, что гора с горой не сходится, а человек с человеком… — чтобы не молчать, сказал Малков и, услышав за спиной требовательную команду: «Строиться!» — заторопился: — Я, Ольга Максимовна, рад, что увидел–то вас…
— Малков!
— Идите–ка, это ведь вас зовут, — тоном старшего напомнила Ольга Максимовна и притаила в своих ресницах что–то строгое и непонятное.
Вот и все.
VII
Медосмотр проводился во вторник, а в четверг, перед самым выходом на стрельбище, Охватову принесли письмо от Шуры. Была уже подана команда на построение, и Охватов не стал распечатывать конверт, прикинув попроситься у взводного в оцепление и, наслаждаясь уединением, прочесть и обласкать каждое Шурино словечко.
В радости от Шуриного письма Охватов приободрился, все окружающее показалось ему добрым, понимающим его: и мелкий дождь был уже не холоден, и дорога берегом Шорьи не казалась так грязна, и взводный лейтенант Филипенко до самого стрельбища никого не обругал, и дощатая, сплошь пробитая пулями мишень, которую нес Охватов, совсем ничего не весила.
На стрельбище Охватов сразу же попросился в оцепление, но лейтенант Филипенко, сурово поиграв железными желваками, отрубил:
— Ты, боец Охватов, никуда не пойдешь. Заруби себе на носу. Ясно? Ясно, спрашиваю?
— Так точно, товарищ лейтенант!
— А ну–ка иди сюда!
Лейтенант взял под руку Охватова и, отведя в сторонку, совсем не по уставу, как равному, сказал:
— Держись ближе к ребятам. Не отбивайся в сторону. Всем, Охватов, в один кулак надо сжиматься. А теперь иди куда–нибудь со своим письмом за кустики. На полчаса. Но чтобы потом, — Филипенко сжал кулак и тряхнул им, — потом ты мне — пуля в пулю!