Крест Евфросинии Полоцкой
Шрифт:
Вместо ответа Лика вцепилась в подоконник и, упираясь ногами в стену, стала карабкаться наверх.
«Не надо меня трогать, – думала она, кусая губы от напряжения. – И так голова кружится от глаз, от голоса. От любви. Не уверена, что удержу себя в руках. Совсем не уверена. Опять, как пить дать, полезу целоваться. Нет, милый, не трогай меня, потому что я за себя не отвечаю».
Забравшись на подоконник, она уставилась в темноту, пытаясь различить хоть что-нибудь в прохладном сыром мраке. Но пришлось констатировать: ничего не видно. И почему-то становится немного страшно.
– Дайте мне фонарик, – прокричала Вронская.
Желтый прожектор света
Но окно расположено невысоко. Можно прыгать!
Через полминуты рядом с Ликой уже стоял отец Алексей.
– Вам в рясе, наверное, неудобно?
– Все в порядке, – священник перекрестился. – Давайте фонарик и ждите меня здесь!
– Хорошо, – пробормотала Вронская и опустилась на обломок какого-то ящика.
От волнения ее мысли путались. Неужели сейчас ей посчастливиться увидеть тот самый крест? А Володя, получается, был прав в своих подозрениях насчет причастности ФСБ. Задержан сотрудник этого ведомства. Неужели это он убил внуков своего коллеги? Вот мразь!
А отца Алексея все не было. Только желтый лучик света вспарывал темноту…
* * *
Сергей Филимонов посмотрел на приоткрытое окно и усмехнулся. Руки-то в наручниках. Но можно изловчиться, взобраться на подоконник, и поминай как звали. Неумело действует местная милиция. И задерживали его неумело. Ничего не стоило расшвырять появившихся у церкви милиционеров и удрать. Этого не произошло лишь по одной причине. Он делал все, что только мог, для того, чтобы разыскать крест. И если усилия насмарку, то это означает лишь одно. Все-таки не ему суждено отыскать эту реликвию и передать ее церкви. Не ему. Кому-то другому…
…Из близких родственников у него – лишь отец. Так получилось. В детстве это казалось совершенно непонятным. У всех ребят – если не братья и сестры, то уж бабушки-дедушки и мама – всенепременно. А у него – только папка. Почему?
– Мои родители на войне погибли, – объяснял папа. – Маминых родителей вскоре после Великой Отечественной тоже не стало. А мамочка умерла, когда тебя рожала. Не смогли ее врачи спасти. Быстро вытри глаза! Ты – мужчина, а мужчины не плачут.
И Сережа послушно утирал слезы. Папу нужно слушаться. Потому что отец – самый лучший. Вот скорее бы вырасти и стать похожим на него, такого сильного, высокого. И веселого, и доброго…
Всепоглощающая любовь дополнилась с годами таким же абсолютным уважением. Сергей рано узнал, где работает папа. И его привлекла не столько романтика профессии, сколько самоотверженность и преданность отца. Своему делу. Родине.
Будущая жизнь представлялась Сергею в общих чертах совершенно понятной. Окончание иняза, затем института национальной безопасности. И работа в спецслужбе. Рядом с отцом. Есть чей опыт перенимать, есть на кого равняться.
Но все вышло совсем по-другому. Не было ни совместных походов на работу в желтое здание на Лубянской площади. Ни раскрытия профессиональных секретов и навыков. Ничего…
Сергей вернулся в Москву из стройлагеря 15 августа. Финансово им с отцом тогда приходилось совсем туго, и он использовал любую возможность, чтобы заработать хоть что-нибудь. Сергей вернулся, и буквально через пару дней Москву заполонили танки.
Информации о происходящем было крайне мало, и душа изнывала от тревоги за отца.
Дозвониться, переговорить – невозможно. И, когда 22 августа в квартире вдруг ожил телефон, Сергей помчался к аппарату как сумасшедший.
– Анатолий Денисович в реанимации, – не здороваясь, сообщил папин коллега, Федор Борисович Греков. – У нас под окнами памятник Дзержинскому демонтируют. И как… На шее веревка, варвары! Давай срочно к отцу. С сердцем у него совсем плохо.
В реанимационное отделение госпиталя пускать не хотели. Тогда Сергей, совершенно себя не контролируя, просто оттолкнул загородившую проход медсестру и помчался вперед по коридору.
– Халат хоть возьми, – неслось вслед.
Он снова и снова распахивал двери палат, не мог остановиться. Папы нигде не было.
– Ты прошел уже! – кричала медсестра. – Возле ординаторской, туда.
Не папино лицо на подушке – чужое, бледное, заострившееся. Но эти капельницы на подставках, негромко тикающая аппаратура успокаивали.
– Как ты себя чувствуешь?
Отец открыл глаза и едва заметным жестом показал на стул.
– Садись. Мне надо много тебе рассказать. Мы никогда об этом не разговаривали. Я все собирался и не мог решиться. Сомневался, не верил. Но теперь я понимаю, что не могу уйти…
– Папа!
– Послушай. Просто выслушай. Ты знаешь, что мамины родители умерли, когда она была совсем малышкой. Три вроде года ей было тогда или четыре. По документам фамилия ее – Захарова. Мне кажется, это не настоящая ее фамилия. Предполагаю, что ее отец… после войны… по каким-то причинам поменял документы. У твоей мамы сохранился его блокнот. В нем указывалось что-то вроде плана нашего участка в Зареченске. Она хранила его, как память об отце. Там еще были стихи, записи личного характера. Ей и в голову не приходило обратить внимание на план. Но, когда я увидел этот блокнот, этот чертеж, то сразу отметил: одного из объектов на участке нет. И вроде бы никогда не существовало никаких построек в глубине сада.
– Папочка, отдохни, – не выдержал Сергей, с болью замечая: бледное лицо отца заблестело от пота.
– Я нашел там эту вещь, сынок. Нашел, посмеялся и забросил на чердак. Время тогда такое было. О церкви и Боге всерьез никто не думал. И даже когда родился ты и умерла Светлана, у меня и мысли не возникло, что это связано с крестом. Он валялся на чердаке в нашем доме в Зареченске, мы жили в Москве. Так прошло еще несколько лет. А потом, когда мы проводили лето в Зареченске, к нам приехал дядя Миша. Помнишь его?
Сглотнув подступивший к горлу комок, Сергей кивнул.
– Дядя Миша увлекался историей, – задыхаясь, продолжил папа. – И я вспомнил про крест. Миша забрал его с собой, показал специалистам. И объяснил, какая это вещь. У меня в руках оказался крест Евфросинии Полоцкой. Уникальная реликвия. Тогда-то у меня и появились предположения, что настоящая фамилия маминого отца была Прудников. Так как, покопавшись в архивах, я выяснил, что офицер под такой фамилией получил приказ вывезти крест из Белоруссии. Больше никакой информации об этом офицере не было… А реликвия… Я решил ее продать. Конечно, по голове меня в нашем ведомстве за такое бы не погладили. Но Миша сказал, что у него связи, что никто ничего не узнает. Его дача сгорела в ночь накануне сделки. Утром должен был прийти покупатель, принести деньги и забрать крест. Ночью вспыхнул пожар. Сгорело все, кроме креста. Миша вернул его мне и посоветовал передать этот предмет церкви. Но как? Я – сотрудник КГБ, я – атеист. И что, мне идти к попам? Тогда мы с Мишей решили поступить хитро… Теперь я понимаю, не хитро, а глупо…