Крест командора
Шрифт:
– Казёнка у тебя есть? – вдруг спросил начальник.
Дьячок не ожидал такого вопроса и ошарашенно разинул рот.
Скорняков-Писарев прикрикнул:
– Казёнку давай! Живо!
Дьячок выскочил в сени. В ларе под замком он хранил личные запасы огненного зелья, которого в Охотске и днём с огнём не сыщешь. Вытащил запылённую зелёную бутыль, скорчил кислую гримасу – жалко выставлять, а ничего не поделаешь… Вернулся в избу. Налил казёнки в глиняную кружку.
Скорняков-Писарев кружку отодвинул. Взял бутыль и жадно припал к горлышку.
Дьячок со страхом и сожалением наблюдал, как содержимое бутыли
Скорняков-Писарев остановился только тогда, когда четверть вовсе опустела.
Не поблагодарив хозяина, отшвырнул бутыль в сторону, встал, покачнулся, но выправился и твердой походкой направился к двери. Опьянения он не чувствовал. Только в голове образовалась звонкая пустота, а по кишкам медленно разливался огонь. С порога глянул на дьячка невидящим взглядом и произнёс неожиданное:
– Ведьму надо бить наотмашь…
Дьячок согласно заблеял:
– Истину глаголете, ваше пре…
Но Скорняков-Писарев уже хлопнул дверью и широко шагал к своей избе, чувствуя, как нарастает в нём буря.
Это ощущение было ему знакомо. Вздорный свой нрав он знал ещё с юности, когда молодым барчуком мог запросто побить палкой дворового человека, отдать его на потраву собакам. Любого, кто посмеет перечить, готов был со свету сжить. Правда, последующая жизнь при дворе научила его некоторой сдержанности и манерам, но только с равными себе, а не с дворней. Зная за собой этот грех, всегда помнил он, что приступы глухого недовольства миром, ворохающиеся в душе, могут вырваться наружу, стать ураганом, сметающим всё, что попадется на пути. Помнить-то помнил, но поделать с собой в таком состоянии ничего не мог. Словно не сам он, а кто-то другой в нём орет, дерётся, совершает такое, о чём потом и вспоминать стыдно… Он называл это состояние «чёрным ветром».
Такой ураганный ветер видел Скорняков-Писарев однажды, когда руководил строительством Ладожского канала. Сначала по песчаным откосам пробежал лёгкий ветерок, потом появились небольшие завихрения, которые, будто зайцы, гонимые гончими, запрыгали по бугру. И вдруг небо вмиг почернело, налетел шквал. Вода, пыль, песок – всё смешалось. Смерч с корнями вырывал и молодые дубы, и могучие ветлы…
Нечто похожее происходило в нём сейчас. Гнев, подобно пыльным завихрениям, поднимался откуда-то изнутри, обжигал сердце, туманил разум.
«Ведьму надо бить наотмашь…» – повторял он про себя, как заведенный. Ещё до нынешнего дня он, хотя и наорал на Катю по приезде, но в душе не верил в её измену. Не мог и не хотел верить. Нынче самые страшные опасения подтвердились.
«Она сама поставила себя вровень с дворней… Ведьма… Она и есть ведьма… Околдовала!» – накручивал он себя.
Скорняков-Писарев вошёл в избу чернее тучи.
Катя, возившаяся у печи, тяжело распрямилась и улыбнулась ему. Эта беззащитная улыбка в другой момент, может, остановила бы его, но не теперь, когда глаза заволокло «чёрным ветром».
Ни слова не говоря, он подошёл к ней и резко ударил кулаком в лицо.
Она отлетела в угол, ударилась головой о стену. Он, выкрикивая ругательства, какое-то время стоял над ней. Потом пелена спала с глаз.
Она лежала неподвижно. Юбки задрались. Тонкая струйка сукровицы стекала по белым икрам.
С перекошенным лицом он выскочил из избы и заорал:
– Повитуху сюда, живо!
Глава четвертая
Весть о смертельной болезни супруга застала Анну Матвеевну в готовности к отъезду в Санкт-Петербург. Лейтенант Плаутин прибыл в Якутск по первому снегу как раз на Покрова. Гонец шатался от усталости. Воспаленные глаза слезились, а щёки заросли густой рыжей щетиной, как у сермяжного мужика.
– Велено передать, сударыня, чтобы вы торопились. Капитан-командор может не дождаться… – Плаутин говорил отрывисто, не затрудняя себя подбором слов.
Анна Матвеевна встретила страшную новость сдержанно – ни истерик, ни слез.
– Выезжаем в Охотск поутру, – сказала она.
Плаутин сухо откланялся.
«Похоже, этот сноб не верит, что мы отправимся завтра… Как же! Дама с багажом и двумя малыми детьми…И зачем только послал за мной Витус этого Плаутина? – подумала она. – Он же ненавидит меня. Витус в канцелярии видел донос, что я, дескать, вмешиваюсь в дела экспедиции, устраиваю шумные увеселения, и всё это – за казенный счёт… Витус сам утверждал, что грязное измышление написано рукой Плаутина. Как он мог после всего этого послать Плаутина ко мне! Нет, как был мой муженёк недотёпа, так и остался… Мог ведь прислать, скажем, душку Вакселя…»
Недовольство мужем, как ни странно, помогло Анне Матвеевне справиться с огорчением, овладевшим ею при вести, что Беринг при смерти. Конечно, положа руку на сердце, её взволновало больше не само заболевание супруга, а перспектива упустить возможности для семейного обогащения, которую его внезапная болезнь и возможный уход в мир иной могли бы означать. Она была не готова теперь остаться вдовой! Все в её деятельной, жизнелюбивой натуре сопротивлялось этому. Конечно, она предполагала, что вдовства ей когда-то не избежать. Но уж если быть вдовой, то адмиральшей!
А для этого надо было срочно ехать в Охотск и поставить супруга на ноги! Дел и впрямь было невпроворот. Волновал вопрос: везти ли с собой багаж? Если везти, то как?
Положим, пока реки не встали, на корабле, принадлежащем командору, она еще успеет добраться до Юдомского Креста. А там, на перевале, где взять столько подвод, чтобы погрузить одиннадцать сундуков, наполненных мягкой рухлядью? Как обеспечить надёжную защиту от разбойных людей себе и своему добру? А ведь при ней ещё дети – Антон и Аннушка… Конечно, можно было бы оставить скарб и детей здесь… Но сие означало бы пребывать в вечной тревоге и за них, и за имущество… Значит, надо и детей, и сундуки брать с собой.
И хотя поначалу всё это казалось почти невозможным, Анна Матвеевна не была бы дочерью негоцианта Матиаса Пюльзе, если бы упустила свой авантаж, говоря иначе, личную выгоду. Она надела лучшее платье, оглядела себя в зеркало и, довольная своим видом, отправилась к якутскому воеводе, который давно уже был неравнодушен к её зрелой красоте.
От воеводы Анна Матвеевна вернулась с грамотой, гарантирующей ей получение потребных подвод, и с двумя письмами на имя Беринга, поступившими в воеводскую канцелярию. Одно из писем было от лейтенанта Дмитрия Леонтьевича Овцына из Туруханска, другое – от штурмана Семена Ивановича Челюскина.