Крестоносцы 1410
Шрифт:
Тевтонское духовенство позволяло себе порой роптать на загрязненение обычаев, но это скорее относилось к кнехтам и службе, чем к рыцарям, которые здесь были господами, а священникам и вовсе мало свободы давали и мало оказывали уважения.
Хоть сами монахами назывались, крестоносцы обходились со своим духовенством сурово. Священники имели очень скромное положение духовных отцов, редко их допускали до совещаний, ещё реже до тайной и наиболее важной деятельности Ордена. Монастырям же других уставов под господством Ордена совсем невезло: подозрительно на них смотрели. Особенно имущество и собственность приобретать и принимать по завещанию вовсе было запрещено. Несколько домов доминиканцев и францисканцев,
Правила Ордена, изначально очень строгие, во время походов и непрерывных войн, при наплыве светских гостей совсем было распряглись. Из домов мирное время вызывает на хоры; но мало кто ходил на общую молитву, каждый находил какое-нибудь занятие, лишь бы от обязательств уклониться.
Смотрели сквозь пальцы на то, когда рыцарь хорошего коня держал, снаряжение имел в порядке, а в экспедициях выделялся мужеством и хитростью. Также сквозь пальцы смотрели на посещающих дома господ мещан, хотя бы и в вечернее время. Ведь трудно было в хорошем солдате иметь хорошего монаха.
Рынок города Торуня выглядел уже очень достойно, а фронтоны его камениц из красивых кирпичей, правильно воздвигнутые, выглядели почти как небольшие готические костёлы. Одной из самых первых была в те времена каменица, называемая «Под оленем», потому что имела над дверью, в дверной раме из серого камня, довольно неправильно вырезанную голову оленя с двумя рогами. Жила в этом доме и вела свою торговлю вдова, пани Носкова, богатая торговка, с единственной дочкой – обе женщины красивые и хорошо принятые в обществе, хотя чужаки разное о них говорили.
Сама пани Барбара могла иметь в это время лет сорок, но когда в золотистой чёлке, украшенной жемчугами, в диадемах и браслетах, в полушубке из сони или куницы шла в костёл, никто бы ей больше тридцати не дал – так свежо и привлекательно она выглядела. Некоторая полнота совсем её не портила, потому что белой была, как алебастр, и румяной, как роза, а с лица даже свежий пушок молодости, казалось, ещё не стёрся.
Зубки как жемчужинки, носик малюсенький, чуть задранный, волосы золотистые и пышные, ручки белые, пухлые – всё это делало её дивно привлекательной для мужских глаз. Когда она шла по рынку, от самого молодого до самого старого все взглядом гнались за ней. А она, хоть и была только торговкой и мещанкой, держалась высоко, как если бы была знатной пани, с поднятой головой, смелым взглядом, и не давала никому сбить себя с пути, потому что и в голове не было плохого.
Её даже не смел никто спрашивать, где и с кем она была. И почему звалась вдовой. Хотя того мужа никто не помнил и не мог ничего о нём поведать. Вероятно, и этот покойник должен был, по мнению людей, придерживаться образа жизни, который жена приняла в наследство, потому что пользовалась высокими протекциями; её почитали все: никто обидеть не смел.
Как-то лет десять назад, когда некий Шпот, её сосед через стену, плохо обошёлся с пани Носковой, а дошло даже до магистрата и закона, должен был потом унизительно изизвиняться, потому что его едва не изгнали из города.
Известно также о вдове, что та была очень состоятельной и сидела на золоте, а то, что рассказывали о её богатствах, почти переходило в веру. Не было дома более богатого и лучше обставленного.
Хотя пани Носкова была ещё совсем красивой, и когда бы пальцем только поманила, сватались бы к ней люди без меры: купцы, бургомистры и судьи; однако ничем была её красота рядом с дочкой, которая довольно обычное в то время ласковое имя Офки носила. Похожая на мать как две капли воды, она превосходила её во сто крат свежестью, очарованием и весёлостью пташек. Та же самая белизна лица и румянец, тот же самый маленький носик, немного задранный, губки из коралла и жемчужные зубки, но, как куколка из коробки, выглядела весенне и ясно. Мать, хотя и любила радость, умела сохранять серьёзность; Офка о том и не думала, была живой, ветренной, испорченной ласками и избалованной роскошью.
Мать справиться с ней не могла, а так как её одну имела и сильно любила, видно, не очень ругала, и девушка выросла непослушной. Все городские сплетни она знала первой, она знала всех и её все знали; не боялась кого-нибудь зацепить, а её острого языка боялись даже старшие кумушки и серьёзные люди. Всё ей тем не менее ради материнских сундуков и ради её сияющей красоты сходило с рук.
Девушка никогда не умела и минуты усидеть на месте. Если не стояла в дверях и не было её в сенях, то, конечно, выглядывала в окно, а если бы её мать его перед ней закрыла, нашла бы способ хоть на крышу взобраться или за пределами садовой стены на людей смотреть и чем-нибудь их задеть. Мать, может, сперва была слишком потакающая, но потом не раз почти со слезами говорила, что её уж и приковать было бы напрасно, потому что вырвалась бы и настояла на своём.
Это было легкомысленное, ветренное, смеющееся, кокетливое, поющее, подвижное и чрезвычайно хитрое создание. Она знала гораздо больше матери, которая, как другие женщины в это время, никогда читать не училась, и хоть с бумагой она не имела никогда дела, говорила по-немецки, как немка, и это на всех диалектах, какие встречались на землях крестоносцев; говорила по-польски, благодаря няньке выучила литовский, а были такие, которые утверждали, что, когда намеренно по-латыни говорить начали, дабы от неё скрыть, она и латинский понимала.
Что её головка однажды услышала, навеки в ней увязало. Также она имела большую скорость в познании людей, так что, посмотревши в глаза человеку, скоро знала, как с ним говорить и как с ним обходиться. Сначала молодёжь к богатой Носковой толпой залетала, через мать, через знакомых рекомендовали себя беспрестанно люди; но ребёнок капризный и уверенный в себе забавлялся с каждым, как кот с мышью, а в завершении царапал зубками или коготками. Затем ухажёры, жалуясь, повесив уши, шли прочь, а девушка смеялась. Эта девочка была настоящим бесёнком.
Когда кто поважней являлся в дом: пожилой человек, барон, князь, в которых не было тогда недостатка, потому что их Германия в тевтонскую гостиницу поставляла, Офка умела изменить себя, что узнать её было трудно: состроить минку, спокойно сидеть, серьёзно говорить, удерживать в себе смех, опускать глаза, так что её принимали за робкую и наивную.
Ей ничего не стоило в один час быть четырёхкратно и легкомысленной, и набожной, и шаловливой, и невинной девушкой.
Дом пани Носковой посещало множество людей, отчасти это из-за её торговли – потому что держала заморские товары, вина, специи, сахар и то, что для кухни и винных погребов было необходимо (у неё также запасы для Мальборга и других домов были сделаны) – отчасти из-за её великого гостеприимства и связей с иными странами. А когда кто хотел письма послать или приказ, либо отправить деньги, через Носкову было значительно легче и наиболее безопасно это сделать. Также сам В., казначей Ордена, часто использовал её посредничество. Вдова письмо и счёт будто бы не понимала, но память имела особенную и разум быстрый. Она сама управляла всем с помощью одного старого домочадца, который звался Вольфем, а был он человек седой, сгорбленный, и тёплой шапки из-за лысой головы никогда не снимал, даже в костёле. Кроме каменицы у рынка, имелись примымыкающие к ней большие магазины, где всегда вин, специй и всякой заморщины было полно, а бочки и бутыли стояли как броги. Там шафран, который в другом месте взвешивали щипотками, лежал камнями в магазине.