Крейсера
Шрифт:
– Надеюсь, вы понимаете мои чувства…
Девушка вскинула палец к губам, и Панафидин сначала понял ее жест как призыв к молчанию.
Но жест был дополнен очаровательным шепотом:
– Вот сюда… разрешаю. Три секунды. Не больше.
Этот мимолетный поцелуй был для мичмана, кажется, первым поцелуем в жизни, но, если бы Панафидин обладал жизненным опытом, он мог бы догадаться, что для Виечки он первым не был. Пригородный поезд отошел от перрона Седанки еще полупустым, зато на разъезде Первая Речка пассажиры заполнили весь вагон. Среди разношерстной публики и огородников
Отозвав на минутку приятеля, Панафидин спросил его:
– Из какой морской пены родилась твоя волшебная Афродита?
– Тссс… потише, – прошептал Житецкий. – У этой милочки отличная слышимость на самых дальних дистанциях. Она инспектриса классов второй женской гимназии имени цесаревича.
– Так чего ей от тебя надобно? Или, скажем точнее, чего тебе-то, бедному, от нее понадобилось?
– Тссс… – повторил Житецкий и вернулся к инспектрисе; до Панафидина долетал его уверенный тенорок. – Не спорю, молодое поколение нуждается в добротном воспитании. Допустим, вот я, молодой офицер… Что я в данной военной ситуации могу положить на алтарь отечества? Очень многое…
При этих словах мегера вскинула руку точным геометрическим движением, словно матрос, передающий на флажках сигнал об опасности, и Панафидину показалось, что сейчас она опустит руку на шею Житецкого, чтобы привлечь его к себе заодно с букетиком. Но рука опустилась под лавку сиденья, чтобы почесать ногу в сиреневом чулке. «Ну, Игорь, поздравляю с успехом», – улыбался Панафидин, вспоминая три секунды блаженства, полученные сегодня от бесподобной Виечки Парчевской…
На крейсере его встретил озабоченный Плазовский:
– А, братец! Опять идем к Цусиме…
Доктор Солуха пригласил Панафидина в свой крейсерский лазарет, устроенный в корабельной бане, сплошь выложенной белыми метлахскими плитками.
– Если бы только к Цусиме! – вздохнул он. – Но, кажется, пойдем и дальше – до Квельпарта… Мы ведем опасную игру. Не может быть, чтобы Камимура снова позволил нам хозяйничать на своей кухне. Впрочем, за храбрость не судят, а награждают. Такова природа любой войны. Но при этом мне вспоминаются старые названия старых кораблей старого российского флота: «Не тронь меня», «Авось», «Испугаю»…
– Авось испугаем! – смеялся мичман, счастливый.
………………………………………………………………………………………
Транспорт «Лена» увел миноносцы, за ними тронулись крейсера, шумно дышащие воздуходувками. Сразу возникли неувязки: миноносцы захлебывались волной, в их механизмах начались аварии. Шли дальше, ведя «собачек» на буксирах, как на поводках… Возле Гензана «собачек» спустили с поводков, и они ринулись искать добычу. При этом № 204 задел пяткой руля подводный камень и закружился на месте, другие ушли без него. Миноносцы вернулись не скоро, с их жиденьких мостиков, похожих на этажерки, промокшие командиры докладывали на мостик флагманской «России» – вице-адмиралу Безобразову:
– Военных кораблей в Гензане нет, сожгли каботажников… Я, двести десятый, обстрелял японские казармы, солдаты бежали в сопки. Склады в японских кварталах взорваны. Я, двести одиннадцатый: китобойцы графа Кейзерлинга при нашем появлении сразу подняли английские флаги…
– Так почему их не стали топить?
– Граф Кейзерлинг – русский подданный.
Безобразов схватился за рупор «матюкальника»:
– Какой он русский? Топить надо было… пса!
№ 204 взорвали, чтобы он не мешал движению. «Лена» забрала миноносцы под свою опеку и отвела их во Владивосток. В кают-компании «Рюрика» Хлодовский сказал:
– Что-то у нас не так… От этого налета на Гензан шуму много, а шерсти мало, как с драной кошки. Но японская агентура сейчас уже оповещает Камимуру о нашем появлении.
– Отказаться от операции? – волновалась молодежь.
– Нет! Но можно изменить генеральный курс и появиться в другом месте, где японцы не ждут нас…
События подтвердили опасения Хлодовского.
Но пока еще не было причин для беспокойства, и мичман Панафидин через бинокль оглядывал прибрежные корейские деревни, которые относило назад – на 17 узлах хода, скоро от берегов Кореи крейсера отвернули в море. Экипажи были уверены, что курс до Квельпарта – лишь для отвода глаз.
Матросы говорили, что следуют прямо в Чемульпо:
– Ясное дело? Идем, чтобы взорвать «Варяг», который японцы из воды уже подняли. Нельзя же терпеть, чтобы краса и гордость флота ходила под самурайским флагом…
Было очень жарко даже на мостиках, а в котельных отсеках ад кромешный, и кочегары там валились с ног. Ночью миновали Дажелет, эфир наполнился переговорами противника. Из треска разрядов и сумятицы воплей телеграфисты выловили насущную фразу: «Русские… преследование… уничтожить…» Панафидин заметил, что комендор Николай Шаламов почти не отходит от него, словно нянька, и это мичману поднадоело:
– Конечно, спасибо тебе за материнскую заботу обо мне, но все же перестань быть тенью моей.
Шаламов сказал, что добро надо помнить:
– Вы меня, ваше благородие, от каторги избавили. Маменька из деревни пишет, чтобы я старание проявил. Не серчайте! Дело ныне такое – война… мало ли что может случиться?
– Если что и случится, братец, так ты не меня спасай, а мою виолончель… Ей-ей, она стоит дороже любого мичмана.
18 июня после обеда крейсера вошли в Желтое море, а проливы возле Цусимы были бездымны, беспарусны, без–людны.
– Ни души! Словно на погост заехали, – волновались сигнальщики. – Камимура-то небось со своей Камимурочкой какую-то гадость задумали… добра не жди!
Самых глазастых матросов сажали по «вороньим гнездам» на высоте мачт, чтобы заранее усмотрели опасность:
– Валяй, паря! Тебе, как вороне, и место воронье. Гляди, не проворонь, иначе накладем по шее… дружески.
Заход солнца совпал с первым докладом:
– Слева дымы… много дымов. Справа тоже…
На мостиках крейсеров стало и тесно и шумно.