Критическая температура
Шрифт:
Милка не ответила.
Он переспросил по поводу «Карамазовых»:
– Так пойдем сегодня?.. Или не хочешь?
– Я не знаю… – повторила Милка. – А ты приходи к нам!
– Одна дома будешь?
– Нет! С мамой. – И Милка неожиданно для себя покраснела, испытующе поглядывая на него.
– Приду, – пообещал Юрка.
Она заволновалась и на всякий случай напомнила:
– Все смотрят на нас… Я побегу. Ладно?
Он кивнул, улыбаясь ее осторожности: пускай смотрят, кому это нравится! Милка и сама накануне рассуждала так, а сегодня
Стаськи в коридоре не было. Поймала его опять на втором этаже. Что приманивало сюда Стаську?
Она поймала его в буквальном смысле: за рукав.
– Мне надо поговорить с тобой!
Он поглядел с неприязнью:.
– О чем?
– Обо всем! – ответила Милка, не отводя от него упрямого взгляда. – О том, например, что ты не имеешь никакого права грубить мне.
– Разве? – усомнился он. – Да я как будто и не трогал тебя.
– Почему не пришел вчера?
– Посчитал, что нечего там делать.
– А я думала, ты будешь.
Стаська провел двумя пальцами по рукаву, за который она только что держалась, будто отряхнул его.
– Зачем я тебе?
– Стаська… – Она приблизилась, чтоб он не мог отвести от нее взгляда. – Я что, другая стала?
А он все-таки посмотрел вниз, на ее ноги. Милка даже подумала: «Смотри!» Ноги у нее были красивые.
– Да, – подняв голову, сказал Стаська.
– Хуже?
Он повел плечами.
– Как рассудить…
– Из-за Юрки? – напрямую уточнила она.
Стаська выжидающе промолчал. Желваки на его скулах дрогнули.
– Друзьями-то мы остались или нет? – спросила Милка.
– Ах, друзьями… – протянул Стаська. – Тебе только это нужно было выяснить?
– Нет, не только.
– А что еще?
– Ты был вчера во дворе?
Стаська помедлил. Слишком долго помедлил, прежде чем ответить.
– Да.
– Зачем?
Он поглядел в сторону. Милка взяла его за плечо и встряхнула.
– Зачем, Стаська?
– Просто так.
– Нет, не просто, – сказала Милка.
И они долго глядели в глаза друг другу. Потом он буквально вырвал из Милкиной руки свое плечо и, не оглядываясь, зашагал вниз по лестнице, на первый этаж.
– Стаська! – позвала Милка. – Слышишь, Стаська? – Она даже притопнула ногой от возмущения. Но Стаська не оглянулся.
Чуть не сбив Милку, пролетела к лестнице знакомая первоклашка и, сверкнув желтыми трусиками, взобралась на перила. Но Милке было не до воспитания.
– Оля! – окликнула она проходившую через коридор дочь директора школы Анатолия Степановича.
Та подошла, остановилась напротив.
– Что?
А Милка и сама не знала, зачем позвала ее.
– Ты помнишь… ну, бал во время зимних каникул?
– Д-да… – слегка удивленная, подтвердила Оля.
– Тебя химички подзывали к себе… Что они тебе говорили?
– Так… Ничего, – ответила Оля, по-отцовски приподняв голову. Темные круги у глаз были едва заметны, и все же они делали ее страже, старше.
–
– Ну… Сказали, что игра в почтальона – немножко глупая игра, – нехотя выдавила из себя Оля.
– И все?
– Сказали, чтоб не забывала, что это всего лишь игра, – сделав строгое лицо, добавила Оля. Вопросы раздражали ее.
– Это я так… – пояснила Милка. – Просто… – Она и сама не знала, зачем ей все это: машинально подозвала Олю, машинально спросила о первом, что пришло в голову.
Оля круто повернулась на каблуках и, ничего не сказав, пошла к классу.
А Милка осталась возле лестницы, уже определенно чувствуя, как что-то нехорошее творится с нею. В душе нарастала злость или взвинченность, раздражение – она не могла понять, что это.
Находка третьего письма никого не удивила. К этому уже начали привыкать. Письмо нашли на перемене, в десятом «б», кто-то из девчонок.
«Ты напрасно мучаешь себя раздумьями, – писала неизвестная. – Напрасно жалеешь меня! Ты, пожалуйста, меня не щади! Потому что делаешь меня этим несчастной.
Думаешь, я не замечаю, как ты стараешься отойти в сторону, стушеваться, когда я знакомлюсь с более или менее порядочными людьми? Вот на совещании, когда я разговаривала с этим завотделом из горкома, ты почему так внимательно наблюдал за нами? Будто надеялся, ждал: вдруг он понравится мне? Думаешь, я не видела?
И тут, когда ты коснулся моего прошлого.
Ты не думай, что я развелась только из-за тебя и потому теперь несчастна. Просто я однажды пыталась, как это делают люди, и, если признаться, единственно по их советам, попыталась создать что-то вроде семьи. Надеялась этим сколько-то увлечь себя. А может быть, даже кого-то сделать счастливым, окружив заботой, уютом, каким-то пониманием… Но нет. Семьи никак не выходило. Из-за меня. Потому что это не увлекло меня. А значит, я и не могла никого осчастливить. Не могла! Веришь? И не думай, что я сколько-нибудь сравниваю при этом себя с тобой. Не думай, что этим сколько-то упрекаю тебя. Служу примером или укором. Нет! Совсем нет. Даже, чтобы ты поверил: еще раз нет!
Я, родной, понимаю тебя. В самом главном. От этого никуда не уйдешь…
Ведь когда я, глупая, пробовала создать семью, от меня зависело: иметь мне или не иметь детей. А от тебя не зависело это. И здесь тебе надо, пожалуй, не сочувствовать, а завидовать мне! Ведь у меня сейчас только и мысли, что о тебе! Представляешь? И все, что я ни делаю, о чем ни забочусь, – для тебя… Рассказать кому-нибудь – засмеют. Но вот считается, например, что люди одинокие постепенно, как правило, опускаются. А я всегда готовлю вкусный завтрак, обед. И сервирую стол, чтобы ты не упрекнул меня, не засмеялся бы надо мной. Я стараюсь хорошо одеваться, не хуже других. Ты представляешь теперь, что ты для меня значишь? Он, тот, о ком я говорила, мой муж, ничего такого не вызывал во мне…