Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Вся история Белого Человека, единственная доныне существующая, — это великое множество событий и подвигов, битв, завоеваний прогресса, катастроф, революций, бесчисленных движений во всех направлениях; и всему этому Чернокожий служит мрачной кариатидой. Рабство — самое чудовищное преступление в истории.
Из недр современной нам цивилизации, с ее бесчисленными уродствами, с ее великолепием, ее трофеями, триумфами, фанфарами и радостями, раздается крик. Крик этот не заглушается нашими празднествами. Мы слышим его сквозь поры мрамора храмов и дворцов. Этот крик — крик рабства. Какая высокая миссия, какая великая задача — написать историю этого крика!
Вопрос о пролетариате в Европе — вопрос
Победить эту роковую ночь — такова цель, к которой направлены все усилия цивилизации. Мы уже близки к победе. Америка почти освобождена от рабства. Я не раз выражал и сейчас охотно повторяю эту мысль, вселяющую надежду, — близок день объединения человечества. Какое имеет значение разный цвет кожи под лучами того же солнца! Какое значение имеют два разных оттенка, если бледное и черное лицо озаряются одним и тем же рассветом — братством.
Каков бы ни был цвет кожи, душа всегда белая.
Воскрешение раба, познавшего свободу. Освобождение. Примирение Каина с Авелем.
Такова история, которую предстоит написать. Заглавие — «Чернокожий», содержание — рабство.
Г-н Жиро был достоин стать автором этого выдающегося произведения. Чтобы доискаться до самых глубин, исследовать во всех смыслах предмет этой работы, нужно было на месте познакомиться с рабом и рабством. Г-н Жиро имел серьезное преимущество — он все видел собственными глазами. Раб сказал ему: «Vide pedes, vide manus». [274] Рабство — это язва на теле человечества. Г-н Жиро вложил персты свои в эту язву.
274
Посмотри на ноли, посмотри на руки (лат).
Он взялся за написание этой книги и почти ее завершил. Если бы смерть повременила, он окончил бы свой труд. Сколь прискорбно, когда так обрывается жизнь.
Но и в том виде, в каком остался его труд, он заслуживает большого внимания. Отрывки, напечатанные в газетах и известные всем, высоко подняли авторитет г-на Жиро как историка и писателя. Это раздирающее душу повествование полно захватывающего драматизма. Нет борьбы более мучительной, нет распри более трагичной! Вся история вражды между Белым Человеком и Чернокожим запечатлена на этих страницах. Г-н Жиро знакомит нас с ней, подкрепляя свой рассказ доказательствами. Дело о рабстве заведено, документы почти все подобраны. Приступим же к судебному разбирательству.
Приговор вынесен, скажем прямо, мировой совестью — рабство осуждено, рабство уничтожено.
Виктор Гюго.
Альберу Тлатиньи
Отвиль-Хауз, 5 апреля [275]
У вас, дорогой поэт, есть хотя и дальний, но внимательный слушатель. Это я. Вы находите отклик в моей пустыне. Только что я прочел прелестные стихи, сочиненные вами экспромтом. Брошенные вам рифмы превращаются, долетев до вас, в языки пламени. Вы знаете, как я ценю
275
1867
Ваш друг
Виктор Г.
Шассену
Отвиль-Хауз, 20 апреля [276]
Мой доблестный и дорогой собрат, ваша книга «Армия и революция» не только полезная книга, это нужная книга. Каждый, желающий доподлинно узнать наше положение как с точки зрения революционной, так и с военной, иначе говоря — узнать, каковы наши умонастроения и какова сила нашего меча, — должен прочитать вашу книгу. Скажу больше — изучить ее. Люди ошибаются в отношении Франции. В ней видят материальную мощь, тогда как она являет собой нравственную силу. В тот день, когда поймут эту истину, народы, показывающие нам кулак, протянут нам руку. Франция больше не Завоеватель, она стала Опекуном.
276
1867
Ваша замечательная книга особо подчеркивает все демократические начала. Она потрясает читателя, показывая ход событий в их непосредственной связи с развитием принципов. Она интересна, как сама история, и содержательна, как кодекс. Вы человек большого таланта и блестящего ума.
Ради блага общества желаю успеха вашей весьма серьезной и ценной книге.
Жму вашу руку.
Виктор Гюго.
Комитету по установлению памятника Мицкевичу
Гернсей, Отвиль-Хауз, 17 мая 1867
Меня просят произнести слово над этой прославленной могилой. Ко мне обратился с той же просьбой благородный сын великого польского поэта. Говорить об его отце, говорить о Мицкевиче — это значит говорить о красоте, о справедливости, об истине; это значит говорить о праве — он был его поборником, о долге — он был его героем, о свободе — он был ее апостолом, об освобождении — он был его предтечей.
Мицкевич возродил все старые добродетели, которые таят в себе силу обновления. Он был жрецом идеала. Его искусство — высокое искусство. Его поэзия овеяна глубоким дыханием священных рощ. Он понимал человечество, как понимал природу. В его гимне к Бесконечности слышится священный трепет революции. Изгнанный, объявленный вне закона, побежденный, он громогласно, так, чтобы его слышали во всех концах мира, заявил горделивый протест своей родины. Утреннюю зарю народов возвещает гений; в былые времена это был пророк, теперь — это поэт. И Мицкевич — один из глашатаев будущего.
В этой гробнице — жизнь.
Бессмертен поэт, вечно жив гражданин…
Настанет день, и объединенные народы Европы скажут Польше: «Восстань!» И из этой могилы поднимется тогда ее великая душа.
Да, эта величественная тень, Польша, покоится здесь, рядом с поэтом… Слава Мицкевичу! Слава опочившему рыцарю, который, бесспорно, проснется! Он слышит меня, я это знаю, и он меня понимает. Мы оба — он и я — лишились родины. И если в своем одиночестве и мраке я не могу возложить венка во имя славы, то я имею право побрататься с тенью усопшего во имя несчастья. Я не голос Франции, я — вопль изгнания.