Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Пусть простится ему немного нескромный образ — перед глазами его разверзся вулкан революции. Вулкан притягивал его — и он бросается в его кратер. Впрочем, автору хорошо известно, что Эмпедокл не был великим человеком и что от него остались только сандалии.
Итак, он предоставляет книгу ее судьбе, какова бы она ни была, — liber, ibis in urbem, [83] — и завтра он уже забудет о ней. Да и что такое эти страницы, брошенные на волю случая, на волю всех ветров? Опавшая листва, увядшая листва, как и все осенние листья. Не ищите здесь поэзии, полной волнений и тревог; это светлые и мирные строки, стихи, о каких мечтает или какие пишет всякий, стихи, порожденные семьей, домашним очагом, частной жизнью; поэзия сокровенного мира души. Это меланхолический и примиренный взгляд, случайно брошенный на то, что есть, а главное — на то, что было. Это эхо тех, порой невыразимых, мыслей, которые смутно пробуждают в нас тысячи творений мироздания, томящихся и страдающих вокруг: об увядающем цветке, о падающей звезде, заходящем солнце, о ветхой церкви без кровли, улице, поросшей травой; или о неожиданном приезде школьного товарища, почти уже позабытого, но все еще любимого где-то в тайниках души;
83
Книга, ты пойдешь в город (в Рим) (лат.).
Теперь следует ответить тем, кто спрашивал автора, будут ли включены в «Осенние листья» две или три оды, вдохновленные современными событиями и опубликованные в разное время за последние полтора года. Нет. Здесь не место для той поэзии, которую называют политической и которую, как считает автор, следовало бы называть исторической. Эти стихи, полные страсти и пылкости, нарушили бы единство настроения, безмятежное спокойствие этой книги. К тому же они входят в сборник политической лирики, который автор оставил про запас. Чтобы напечатать его, он ожидает более благоприятной для литературы обстановки.
84
Я весь покрыт трещинами; я протекаю и здесь и там (лат.).
Что это будет за сборник, какие симпатии и антипатии в нем отразятся — об этом все те, кого это интересует, смогут судить по стихотворению XI, напечатанному в публикуемой книге. И все же автор полагает, что поскольку он желает оставаться по-прежнему независимым и беспристрастным тружеником, поскольку он свободен как от какой-либо приверженности, так и от какой-либо ненависти в политике, поскольку он ничем не обязан никому из тех, кто сегодня стоит у власти и готов вернуть все то, что ему могли оставить из равнодушия или по забывчивости, — он имеет право сказать заранее: стихи его — это стихи человека честного, простого и искреннего, который хочет всяческой свободы, улучшения и прогресса, но в то же время осторожности, сдержанности и осмотрительности во всем; правда, у него уже не те взгляды, что были десять лет назад, на все эти изменчивые вещи, которые составляют политические вопросы, — но, меняя свои убеждения, он всегда советовался со своей совестью и никогда — с корыстью. А затем он повторит здесь то, что говорил уже в другом месте, [85] и никогда не устанет повторять и доказывать на деле: что как ни горячо берет он сторону народов в великом споре, разгоревшемся между ними и королями в девятнадцатом столетии, все же он никогда не забудет, каковы были мнения, вера и даже заблуждения его ранней юности. Никогда не станет он ждать напоминания о том, что в семнадцать лет он был стюартистом, якобитом и кавалером; что он стал любить Вандею чуть ли не раньше, чем Францию; что если отец его был одним из первых волонтеров великой республики, то его мать, бедная пятнадцатилетняя девочка, бежавшая из Бокажа, была разбойницей, как г-жа Божан и г-жа Ларошжакелен. Он не будет оскорблять павшую династию, ибо принадлежит к тем, кто в нее верил и думал, что, со своей стороны, в меру своих сил может отвечать за нее перед Францией. Впрочем, каковы бы ни были их ошибки и даже преступления, теперь больше чем когда-либо уместно произносить имя Бурбонов с почтением, серьезностью и осмотрительностью, ибо ныне голова старца, бывшего когда-то королем, уже не увенчана ничем, кроме седых волос.
85
Предисловие к «Марион Делорм». (Прим. авт.)
1831
ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ПЕСНИ СУМЕРЕК»
Несколько строк, которые открывают этот том, указывают на содержащуюся в нем мысль. Прелюдияобъясняет песни.
В мире идей, как и в мире вещей, в обществе, как и в человеке, все находится ныне в состоянии сумерек. Какова природа этих сумерек? И что за ними последует? Вопрос безмерной важности, самый значительный из всех вопросов, смутно тревожащих наш век, в котором все заканчивается знаком вопроса. Общество ждет, чтобы то, что виднеется на горизонте, ярко разгорелось бы или совсем погасло. К этому нечего добавить.
Что же касается самого этого тома, то и о нем автор ничего больше не скажет. К чему обращать внимание читателя на еле видную нить, соединяющую эту книгу с книгами ей предшествующими? Это все тот же разум, озабоченный другими делами; те же волны, поднятые другими ветрами; то же чело, изборожденное другими морщинами; та же жизнь в другом возрасте.
Автор не будет особенно настаивать на этом. Скажем больше, в своих произведениях он допускает элемент личного только потому, что в нем может иногда отразиться общее. Он полагает, что иначе не стоило бы труда изучать его индивидуальность, как выражаются теперь в довольно скверном стиле. И какого бы мнения ни были об этой индивидуальности, она лишь весьма неясно проступает в его книгах. Автор далек от мысли, что данную книгу, в частности, можно рассматривать во всех ее разделах как достоверный материал для истории какого-нибудь человеческого сердца. В этом томе есть много вымышленного.
Но что, быть может, действительно нашло выражение в некоторых местах этого сборника, что было главной заботой автора, когда он набрасывал помещенные ниже стихи, — это то странное сумеречное состояние души и общества в наш век, тот туман вокруг и неуверенность внутри, тот неясный полусвет, в котором мы живем. Вот почему в этой книге в возгласах надежды слышится нерешительность, песни любви прерываются жалобами, безмятежная радость проникнута печалью, уныние внезапно переходит в веселье, слабость неожиданно сменяется подъемом; за спокойствием скрыто страдание, внутреннее волнение лишь едва колеблет поверхность стиха; мысль с благоговением возвращается от городской площади к семье, а опасение, что все идет к худшему, минутами уступает место радостной и бодрой вере в то, что расцвет человечества возможен. В этой книге, столь незначительной пред лицом таких великих вопросов, слиты воедино все противоположности: сомнение и вера, день и ночь, самые темные уголки души и самые лучезарные высоты духа, — слиты так же, как во всем, что мы видим, во всем, что мы мыслим в наш век; как слиты они в наших политических теориях, в наших религиозных убеждениях, в нашем домашнем существовании, в истории, которую создают для нас, в жизни, которую мы сами создаем для себя.
И последнее, что считает нужным прибавить автор: в это переходное время, обреченное на ожидание, время, когда идет такой неистовый спор, когда точки зрения так резко разграничиваются и доводятся до таких крайностей, что у нас прислушиваются сегодня только к двум словам — даи нет— и только им рукоплещут, — сам автор не принадлежит все же ни к тем, кто отрицает, ни к тем, кто утверждает.
Он принадлежит к тем, кто надеется.
1835
ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ВНУТРЕННИЕ ГОЛОСА»
Шекспировская Порция где-то говорит о музыке, которая есть в каждом человеке. «Горе тому, — говорит она, — кто ее не слышит!» Эта музыка есть и в природе. Если книга, которую вы сейчас прочитаете, что-то представляет собой, то только эхо, конечно смутное и слабое, но, как надеется автор, верное эхо той песни, что возникает в нашей душе в ответ на песнь, звучащую вне нас.
Впрочем, поскольку, в глазах автора, это тайное внутреннее эхо и есть подлинная поэзия, настоящая книга только продолжает предшествующие ей, хотя время и вызвало в ней, быть может, некоторые новые оттенки чувств и дальнейшее развитие мыслей. Она содержит то же, что содержалось в других книгах, с той только разницей, что в «Восточных поэмах», например, цветок распустился бы полнее, а во «Внутренних голосах» капля росы или дождя скрыта более глубоко. Поэзия — предположим, что уместно произнести здесь такое великое слово, — поэзия подобна богу; она едина и неистощима. Если у человека есть свой голос, а у природы свой, то есть он и у общественных событий. Миссия поэта, как всегда полагал автор, в том, чтобы слить воедино в своих песнях это троякое слово, содержащее тройной урок, ибо первое обращено главным образом к сердцу, второе — к душе, третье к разуму. Tres radios. [86]
86
Три луча (лат.).
Да и кроме того, не узнает ли себя здесь в наше время всякий человек? Разве не исчерпывают его целиком три стороны нашей жизни: домашний очаг, поле и улица? Домашний очаг — это наше сердце; в полях природа говорит с нами; на улице, подхлестываемый бичами различных партий, бурлит тот водоворот, что зовется политическими событиями.
И — скажем мимоходом — в неистовой схватке людей, доктрин и интересов, обрушивающихся что ни день на всякое дело, какое только дано свершить нашему веку, поэту отведена значительная роль. Не говоря уж о цивилизующем его влиянии, именно поэту надлежит возвышать, когда они того заслуживают, политические события до степени событий исторических. А для этого надо, чтобы он глядел на своих современников таким же невозмутимым оком, каким история взирает на прошлое, чтобы он не поддавался оптической иллюзии, обманчивости миража, мимолетной близости событий, чтобы уже сегодня все представлялось ему как бы в перспективе, уменьшающей одно и увеличивающей другое. Нужно, чтобы он не был замешан ни в каких насильственных действиях; чтоб он умел подниматься над волнениями жизни, оставаясь непоколебимым, суровым и доброжелательным; чтобы он мог быть порой снисходительным, — а это трудно, — и всегда беспристрастным, — это еще труднее; чтобы в сердце его жило сочувствие к революциям, заставляющее гнушаться мятежа, и глубокое уважение к народу, соединенное с презрением к толпе; чтобы разум его не делал никаких уступок ни мелкой злобе, ни тщеславию; чтобы хула его и хвала шли, если нужно, вразрез с придворным или фракционным духом; чтобы он мог приветствовать трехцветные знамена, не оскорбляя геральдических лилий; нужно, чтобы он мог в одной и той же книге, почти на одной и той же странице клеймить «мужчину, продавшего женщину» и хвалить благородного юного принца за доведенное до конца доброе дело, прославлять великую идею, начертанную на Звездной арке, и найти слова утешения для печальных дум у могилы Карла X. Поэт должен быть чутким ко всему, во всем искренним, всегда бескорыстным и, как уже говорилось, не зависеть ни от чего, даже от воспоминаний о пережитом, даже от своих личных горестей; чтобы при случае он мог одновременно быть раздражен как человек и спокоен как поэт; наконец, чтоб в этот час ожесточенной борьбы мнений, когда разум его неизбежно подвергается мощному притяжению с разных сторон, он внутренне стремился к единственно важной цели: принадлежать ко всем партиям — в том, что в них есть благородного, не принадлежать ни к одной — в том, что в них есть дурного.
Сила поэта в независимости.
Как видите, автор не скрывает от себя суровых условий выполнения той миссии, которая присвоена им в ожидании прихода другого, лучшего поэта. Искусство, понимаемое таким образом, влечет за собою смягчение умов и нравов, то есть — цивилизацию. И хотя автор этой книги слишком незначителен для такой высокой задачи, он все же стремится к ее разрешению — всеми путями, доступными его мысли: через театр и книгу, через роман и драму, через историю и поэзию. Он старается, он пробует, он прилагает усилия. Вот и все. Его поддерживает симпатия многих умных и благородных людей. И в случае удачи это будет их, а не его успех.