Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Великое в сочетании с очаровательным возможно, это сочетание есть у Гомера, образец его — Астианакс; но глубокая прелесть, о которой мы говорим, есть нечто большее, чем эта эпическая хрупкость. Она осложняется каким-то особым волнением, и за ней угадывается бесконечное. Это нечто вроде игры светотени. Только в улыбке гениев нового времени есть эта глубина, — за изяществом мы чувствуем бездну.
Такая прелесть есть у Шекспира; но это не болезненная прелесть, а скорее ее полная противоположность, хотя они и похожи, ибо обе исходят из могилы.
Скорбь, великая скорбь его драмы — не что иное, как человеческая жизнь, воплощенная в искусстве, — окутывает и эту прелесть и этот ужас.
Гамлет, сомнение, стоит в центре его созданий, а у двух противоположных пределов — любовь,
В философии Шекспир идет порой дальше Гомера. Скорбь Лира проникновеннее скорби Приама: оплакивать неблагодарность тяжелее, чем оплакивать смерть. Гомер встречает завистника и наносит ему удар скипетром, Шекспир же дает завистнику скипетр — Терсита он превращает в Ричарда III; одетая в пурпур зависть еще сильнее обнажается, потому что становится очевидным, что смысл ее существования только в ней самой; завистливый трон — что может быть более потрясающим!
Уродливости тирана уже недостаточно для этого философа; ему нужна также уродливость лакея, и он создает Фальстафа. Династия здравого смысла, начало которой заложено в Панурге, продолжается в Санчо Пансе, а потом кончает плохо и вырождается в Фальстафе. В самом деле, суть этой мудрости — низость. Санчо Панса, как бы слитый воедино с ослом, неотделим от невежества; Фальстаф, прожорливый, трусливый, свирепый, мерзкий, с человеческим лицом и телом, переходящим в брюхо грубого животного, ходит на четвереньках гнусности; это кентавр, у которого верхняя половина — человек, а нижняя — боров.
Шекспир — прежде всего воображение. А мы уже указывали на истину, известную всем мыслителям: воображение — это глубина. Ни одно из свойств человеческого духа неспособно так забираться в самую суть вещей, как воображение, этот великий мастер проникать в глубины. Наука, спустившись в бездны познания, встречается там с воображением. В измерении площади конических сечений, в логарифмах, в дифференциальном и интегральном исчислении, в теории вероятности, в теории бесконечно малых, в вычислении длины звуковых волн, в применении алгебры к геометрии воображение неотделимо от расчетов и математика становится поэзией. Я не очень верю в науку глупых ученых.
Поэт философствует, потому что он отдается воображению. Вот почему Шекспир так истинно по-царски управляет действительностью, которая покорно позволяет ему изображать себя согласно его прихоти. И сама эта прихоть — тоже разновидность истины. Разновидность, над которой стоит задуматься. На что похожа судьба, как не на плод воображения? На первый взгляд нет ничего более несуразного, несвязного, необоснованного. Зачем возлагать корону на голову этого чудовища — Иоанна? Зачем убивать этого ребенка — Артура? Зачем сожжена Жанна д'Арк? Почему торжествует Монк? Почему счастлив Людовик XV? Почему наказан Людовик XVI? Дорогу божественной логике провидения! В этой логике поэт и черпает свою прихоть. Комедия разражается слезами, из рыданий рождается смех, фигуры сплетаются и сталкиваются; тяжело двигаясь, проходят какие-то массивные формы, почти животные; колышатся неясные видения, быть может женщины, быть может дым; души, словно ночные бабочки мрака или сумеречные стрекозы, трепещут в тех черных зарослях, которые мы называем страстями и событиями. На одном полюсе леди Макбет, на другом — Титания. Колоссальная мысль и необъятная прихоть.
Что такое «Буря», «Троил и Крессида», «Два веронца», «Виндзорские кумушки», «Сон в летнюю ночь», «Зимняя сказка»? Это фантазия, это арабеск. Арабеск в искусстве — то же, что растительность в природе. Арабеск прорастает, растет, образует завязь, дает ростки, множится, цветет, повторяя все извилины мечты. Арабеск неизмерим; у него неслыханная способность шириться и распространяться; он заполняет горизонт и открывает новые перспективы; он пересекает светящийся фон бесчисленными сплетениями, и если среди его линий вдруг проглянет человеческое лицо, у вас внезапно начинает кружиться голова и вы пугаетесь. И в просветах арабеска перед вами возникает вся философия; растительность оживает, человек сливается с природой, из сочетаний конечного образуется бесконечность, и перед этим созданием, где невозможное совмещается с истинным, человеческая душа содрогается в каком-то смутном и возвышенном волнении.
Впрочем, не следует допускать, чтобы здание скрылось за растительностью, а драма за арабеском.
Одно из свойств гения — это странное сочетание самых далеких друг от друга способностей. Рисовать прихотливый узор, как Ариосто, потом проникать в тайные глубины души, как Паскаль, — вот каковы возможности подлинного поэта. Шекспиру принадлежит самое сокровенное в человеке. Каждую минуту он удивляет нас этим. Он извлекает из нашего сознания все, что таится в нем неожиданного. Немногие поэты превосходят его по силе психологического исследования. Он указал на удивительнейшие свойства человеческой души. В сложности драматического факта он искусно дает почувствовать простоту факта философского. То, в чем никто не признается самому себе, то неосознанное, которого сначала боишься, а в конце концов начинаешь желать, — вот та точка соприкосновения, где чудесным образом сходятся сердце девственницы и сердце убийцы, душа Джульетты и душа Макбета: невинная девушка и боится любви и хочет ее изведать, так же как злодей боится честолюбия, а сам в то же время честолюбив; губительные лобзания, украдкой подаренные призраку, здесь — сияющему, там — свирепому.
И ко всему этому духовному изобилию — анализу, синтезу, созданиям во плоти и крови, грезам, фантазиям, науке, философии — прибавьте еще историю — здесь историю, запечатленную историками, там историю, воплотившуюся в сказке; любые образцы человеческой породы: тут и изменник — от Макбета, убийцы своего гостя, до Кориолана, убийцы своей родины, и деспот — от тирана-мозга Цезаря, до тирана-брюха Генриха VIII, и кровожадный зверь — от льва до ростовщика. Можно ведь сказать Шейлоку: «Ты хорошо укусил, жид!» А в истоке этой ужасающей драмы, среди поросшей вереском пустыни, в сумерки вырастают три черных силуэта — Гезиод, быть может, сквозь Бека узнал бы в них фигуры вещих парок — и обещают убийцам короны.
Безмерная мощь и тончайшее очарование; жестокость, как в древнем эпосе, и сострадание; творческая сила — веселье, то веселье, что недоступно ограниченным умам, и сарказм, этот могучий удар кнута по злым; космическая безграничность и микроскопическая малость, бескрайная поэзия, у которой есть, однако, свои зенит и надир, всеобъемлющее целое и полные глубокого смысла подробности — все доступно этому гению. Приближаясь к его созданиям чувствуешь, будто могучий ветер дует из расселины неведомого мира. Сияние гения, чьи лучи проникают повсюду, — вот что такое Шекспир. «Totus in antithesi», [130] — сказал Джонатан Форбс.
130
Все в антитезе (лат.).
Одно из свойств, отличающих гениев от обычных умов, состоит в том, что у гениев — двойное отражение, подобно тому как карбункул, по словам Жерома Кардана, отличается от хрусталя и стекла тем, что обладает двойным преломлением.
Гений и карбункул, двойное отражение и двойное преломление — явление морального порядка соответствует явлению физическому.
Но существует ли в природе карбункул, этот драгоценнейший из драгоценных камней? Это еще не выяснено. Алхимия отвечает — да, химия же продолжает искать. Что до гения, то он существует. Достаточно прочесть первый попавшийся стих Эсхила или Ювенала, чтобы найти этот карбункул человеческого мозга.