Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Но несмотря на присутствие бога в этих творениях, критики, как мы видели, не становятся от этого менее желчными. Величайшие умы и есть как раз те, которых больше всего оспаривают. Случается даже, что на гениев нападают умные люди. Странная вещь: вдохновенные не признают вдохновения у других. Эразм, Бейль, Скалигер, Сент-Эвремон, Вольтер, изрядное число отцов церкви, целые семьи философов, вся александрийская школа, Цицерон, Гораций, Лукиан, Плутарх, Иосиф Флавий, Дион Хризостом, Дионисий Галикарнасский, Филострат, Митродор Лампсакский, Платон, Пифагор сурово критиковали Гомера. В этом списке имен мы опускаем Зоила. Тот, кто отрицает, не может быть критиком. Ненависть не есть понимание. Ругаться не значит спорить. Зоил, Мевий, Чекки, Грин, Авелланеда, Вильям Лаудер, Визе, Фрерон — эти имена невозможно отмыть. Эти люди оскорбили род людской в лице его гениев, на руках этих презренных навсегда сохранились следы брошенных ими
Об этих людях не сохранилось даже недоброй славы, казалось бы заслуженной ими; они не снискали и той меры позора, которой они могли бы ожидать. О их существовании мало кому известно. Они наполовину забыты, а это еще оскорбительнее, чем полное забвение. За исключением двух или трех из них, чьи имена стали презрительными кличками, — своего рода сов, пригвожденных к столбу и оставленных там в назидание другим, — эти горе-критики никому не известны. Они пребывают в тени. За их подозрительным существованием последовала сомнительная слава. Вот, например, Клеман, сам себя называвший «сверхкритиком», вся деятельность которого сводилась к тому, что он кусал Дидро и писал на него доносы; его имя исчезает и стирается, и хотя он родился в Женеве, его путают с Клеманом Дижонским, духовником сестер короля, с Давидом Клеманом, автором «Любопытной библиотеки», с Клеманом де Бэз, бенедиктинцем из Сент-Мор, и с Клеманом д'Аскен, провинциалом ордена капуцинов в Беарне. Стоило объявлять произведения Дидро «темной болтовней» и умереть сумасшедшим в Шарантоне, чтобы в конце концов раствориться в четырех или пяти безвестных Клеманах! Напрасно Фамьен Страда яростно нападал на Тацита, его едва отличают от Фабьена Спада, шута Сигизмунда Августа, по прозвищу Деревянная Шпага. Напрасно Чекки рвал на части Данте, мы не уверены даже, не звали ли его Чекко. Напрасно Грин хватал Шекспира за шиворот, его все-таки путают с другим Грином. Авелланеду, «врага» Сервантеса, кажется, звали Авелланедо. Лаудера, клеветавшего на Мильтона, возможно, звали Лейдером. Некто де Визе, который «разносил» Мольера, то же лицо, что и некий Донно: он сам назвался де Визе, из любви к дворянскому сословию. Они рассчитывали на величие тех, кого оскорбляли, чтобы снискать немного блеска и для себя. Напрасные надежды: эти существа остались в тени. Этим бедным оскорбителям даже не заплатили. Им не досталось и презрения. Пожалеем их.
Добавим, что клевета старается втуне. Тогда для чего же она нужна? Она не приносит пользы даже злу. Знаете ли вы что-нибудь более бесполезное, чем вред, не приносящий вреда?
Более того — этот вред приносит пользу. В один прекрасный день оказывается, что клевета, зависть и ненависть, думая потрудиться против кого-то, на самом деле потрудились для него. Их хула прославляет; стремясь очернить, они только придают блеск. Они добиваются лишь того, что шум вокруг славы все растет.
Будем продолжать.
Итак, гении по очереди примеряют эту огромную маску человечества, и сила их души, проходящая через таинственные отверстия для глаз, так велика, что сама маска от их взгляда меняется — из страшной она становится комической, потом мечтательной, потом печальной, потом юной и улыбающейся, потом дряхлой, потом чувственной и прожорливой, потом благочестивой, потом оскорбляющей, — и это Каин, Иов, Атрей, Аякс, Приам, Гекуба, Ниобея, Клитемнестра, Навзикая, Пистоклер, Гремио, Дав, Пазикомпса, Химена, дон Ариас, дон Диего, Мударра, Ричард III, леди Макбет, Дездемона, Джульетта, Ромео, Лир, Санчо Панса, Пантагрюэль, Панург, Арнольф, Жорж Данден, Сганарель, Агнеса, Розина, Викторина, Базилио, Альмавива, Керубино, Манфред.
Прямое божественное созидание породило Адама, прототип человека. Опосредствованное божественное созидание, то есть созидание человеческое, порождает других Адамов — типические образы.
Типический образ не воспроизводит никакого человека в частности; он не подходит точно ни к какому индивидууму, он обобщает и концентрирует в одном лице целую семью характеров и умов. Типический образ не сокращает, а сгущает. Он воплощает не одного, а всех. Алкивиад только Алкивиад, Петроний только Петроний, Бассомпьер только Бассомпьер, Фронсак только Фронсак, Лозен только Лозен; но возьмите Лозена, Фронсака, Бекингэма, Бассомпьера, Петрония и Алкивиада, бросьте их в горнило мечты, и оттуда выйдет призрак, более реальный, чем каждый из них, — дон Жуан. Переберите одного за другим всех ростовщиков, никто из них не будет тем свирепым венецианским купцом, который кричал: «Тубал, выдай ему вексель на две недели; если он не заплатит, я потребую его сердце». Соберите вместе всех ростовщиков, из их толпы выделится один обобщенный — Шейлок. Сложите вместе все ростовщичество, и у вас получится Шейлок. Народная метафора, всегда безошибочная, подтверждает, не зная его, плод воображения поэта; и пока Шекспир создает Шейлока, она создает слово «живоглот». Шейлок — еврей, но он также — все иудейство, то есть вся еврейская нация, с ее низкими и высокими сторонами, с ее честностью и мошенничествами, и именно потому, что он обобщает черты целой расы, в том виде, в каком ее создало угнетение, Шейлок велик. Впрочем, евреи, даже средневековые, правы, говоря, что ни один из них — не Шейлок; и все сластолюбцы будут правы, если скажут, что ни один из них не дон Жуан! Пожуйте листок апельсинового дерева — вы не почувствуете вкуса апельсина. И все же у листа и плода есть глубокое сродство, общий корень, один и тот же источник соков, единое начало жизни в подземной мгле. Плод заключает в себе тайну дерева, а типический образ заключает в себе тайну человека. Этим и объясняется странная жизнь типического образа.
Потому что — и в этом чудо — типический образ живет. Если бы он был только абстракцией, люди не узнавали бы его и не мешали бы этой тени идти своей дорогой. Так называемая классическая трагедия создает маски; драма создает типические образы. Урок людям и в то же время человек, миф — с человеческим лицом, вылепленным с таким совершенством, что оно смотрит на вас и взгляд его — зеркало; притча, как будто толкающая вас локтем; символ, кричащий: «Берегись!»; идея, ставшая нервами, мускулами и плотью; мысль, у которой есть сердце, чтобы любить, нутро, чтобы страдать, глаза, чтобы плакать, зубы, чтобы пожирать или смеяться; психологическое понятие, обладающее рельефностью факта и кровоточащее, когда оно кровоточит, подлинной кровью, — вот что такое типический образ. О, всемогущество истинной поэзии! Типические образы — живые существа. Они дышат, трепещут, мы слышим их шаги по полу, они существуют. Они существуют более интенсивным существованием, чем любой из тех, кто сейчас ходит по улице и считает себя живым. У этих призраков больше плотности, чем у человека. В их сущности есть частица вечности, неотъемлемая от великих творений, которая заставляет жить Тримальхиона, в то время как господин Ромье уже умер.
Типические образы — это возможности, предвиденные богом; гений осуществляет их. Вероятно, бог, чтобы внушить людям доверие, предпочитает учить их через других людей. Поэт живет рядом с людьми, его слова скорей дойдут до их ушей. Отсюда и доходчивость типических образов. Человек — только предпосылка, типический образ — это вывод; бог творит явление, гений дает ему имя; бог создает купца вообще, гений создает Гарпагона; бог создает предателя вообще, гений создает Яго; бог создает кокетку вообще, гений создает Селимену; бог создает буржуа вообще, гений создает Кризаля; бог создает короля вообще, гений создает Грангузье. Бывают моменты, когда готовый типический образ рождается из какого-то неведомого сотрудничества всего народа с талантливым и искренним актером, который, неожиданно для самого себя с силой выражает этот образ; толпа при этом играет роль повитухи; так, в эпоху, у которой на одном полюсе Талейран, а на другом Шодрюк-Дюкло, вдруг как молния блеснул таинственно выношенный театром призрак — Робер Макер.
Типические образы свободно движутся в искусстве и в природе. Они — идеальное, воплотившееся в реальном. В них сгустилось все добро и все зло, присущее людям. Под взглядом мыслителя каждый из них становится источником человеческого.
Мы уже говорили это: сколько типических образов, столько и Адамов. Человек, созданный Гомером, Ахилл, — это Адам, от него пошла порода воителей; человек, созданный Эсхилом, Прометей, — тоже Адам, от него происходит род борцов; человек, созданный Шекспиром, Гамлет, — Адам, к нему восходит семья погруженных в раздумье. Другие Адамы, сотворенные поэтами, воплощают один — страсть, другой — долг, этот — разум, тот — совесть, этот — падение, тот — восхождение.
Вырождение осторожности в трусливую дрожь можно проследить от старца Нестора к старику Жеронту; вырождение любви в вожделение идет от Дафниса к Ловеласу. Красота, в сочетании со змием совершает путь от Евы к Мелузине. Типические образы берут свое начало в Книге бытия, а одно из звеньев этой цепи проходит через Ретиф де Ла Бретонна и Ваде. Им доступен лиризм, но они не гнушаются и базарной бранью. Устами Гро-Рене они говорят на диалекте, а у Гомера обращаются к Минерве, таскающей их за волосы: «Чего ты пристала ко мне, богиня?»
Поразительное исключение было допущено только для Данте. Человек Данте — это сам Данте. Данте, если можно так выразиться, вторично воссоздал себя в своей поэме; он сам — типический образ; его Адам — это он. Ему не нужно было искать героя для своей поэмы. Он только взял себе в помощники Вергилия. Он просто-напросто превратил самого себя в эпическую фигуру, даже не потрудившись изменить свое имя. И в самом деле, ведь то, что он задумал, было совсем просто: спуститься в ад и затем подняться на небо. Стоит ли стесняться из-за таких пустяков? И он гордо стучится в двери вечности и говорит: «Открой, я — Данте».