Критика демократии

Тихомиров Лев Александрович

Эти революционные попытки были возможны только потому, что горячие головы считали правительство совершенно бессильным, себя же, основываясь на настроении либералов, представляли застрельщиками общего революционного движения. Во всем этом они жестоко ошиблись. Однако, не вызвав общего движения, обострение яростных революционных попыток не осталось без влияния на более активное проявление конституционного движения.

Литература вопроса не дает еще возможности ясно представить себе общую картину этого движения, руководители которого действовали с понятной тайной. Их деятельность осталась и поныне окруженной этой таинственностью несравненно более, чем революционные заговоры, много раз разоблаченные политическими процессами, тогда как деятельность “мирная” ни разу до суда не доводилась. Не подлежит, однако, никакому сомнению, что в личном составе, как и в идейном отношении, между чисто революционным и конституционным движениями нельзя провести резкой границы*.

* Идейное отношение нашего либерализма к революции я раньше подробно рассматривал в брошюре “Начала и концы”.

М.: Университетская типография, 1890.

Многие из террористов были и заявляли себя чистыми конституционалистами, многие из либералов были и заявляли себя социалистами. Заметная разница обоих слоев обозначается лишь при подведении их идеям средних выводов, а затем по преимуществу сводится к способам действия, причем способы действий обоих движений не исключали практически один другого, но дополняли друг друга. Для революционеров конституционное движение служило постоянным нравственным ободрением, укрепляя их в мысли, что они составляют только передовой отряд; сверх того, и ряды их пополнялись не столько благодаря собственной пропаганде, сколько наиболее горячими головами, выработанными пропагандой либеральной. Активным же конституционалистам обостренное революционное движение давало почву и повод выдвинуть ограничение самодержавия как средство умиротворения страны и даже будто бы как способ защиты личности Монарха.

II

Известный Д. Кеннан [1], который во время путешествия по Сибири лично познакомился со многими участниками обоих движений, а по своему сочувствию им и дружеским отношениям очень хорошо и откровенно осведомленный ими, довольно подробно описывает начало активного конституционного движения (The Century illustr. Monthly Magazine. 1887. November.). He нужно при этом забывать, что Кеннан является постоянно адвокатом “освободительного движения” и всегда старается выставить как революционеров, так и конституционалистов с возможно лучшей стороны, обвиняя во всем только правительство и “реакционеров”.

Итак, говорит он, в первое время революционного движения, до 1878 года, “русские либералы, не принадлежавшие к революционерам, употребляли, с одной стороны, все усилия, чтоб отвратить последних от насилий, а с другой — чтобы помогать им укрывательством или помощью при судебных процессах”. Эта двойственная роль не приводила, однако, ни к чему. Наконец, в 1878 году революционная партия приняла политику террора. “Либералы, предвидя, что такая политика рано или поздно приведет непременно к цареубийству, и сознавая, что последующая за таким преступлением реакция может быть не только ужасной, но и роковой для дела свободы, решились сделать новое усилие, чтобы добиться от правительства обещания вернуться на путь либеральных принципов 1861 — 1866 годов”. Но для этого требовалось хотя на некоторое время остановить угрозы и насилия революционеров, раздражавших и тревоживших правительство. “Вследствие этого некоторые из выдающихся черниговских и харьковских либералов, в том числе профессор Гордеенко [2] (городской голова Харькова) и г-н Петрункевич [3] (председатель мирового съезда и гласный черниговского земства), решились вступить в сношения с террористами, указать им скользкость пути, на который они вступили, и бедствия, могущие последовать для России от их отчаянной и необдуманной политики убийств, и узнать от них, на каких условиях согласятся они прекратить свои насильственные действия. Преследуя такую цель, "либеральный комитет", составленный из представителей многих земств центральной южной России, предпринял несколько поездок в разные части империи и имел личные переговоры со многими вожаками крайней революционной партии”.

Не забудем, что это рассказывает адвокат “дела свободы”, старающийся выставить своих клиентов в самом лучшем виде перед общественным мнением Америки и Европы. В 1883 году в женевском журнале “Общее дело” (№ 54) опубликованы весьма важные документы, из которых видно, что существование “Земского союза” (или, точнее — сообщества, давшего начало ему) “известно полиции с 1878 года. В конце 70-х годов, — как объясняют эти документы, — несколько человек земских деятелей различных губерний задумали установить некоторую солидарность между деятельностью отдельных земств, с какою целью они учредили небольшие съезды наиболее выдающихся земцев, встречавшихся каждую осень в Москве, Киеве или Харькове”. В конце декабря 1878 года съезд собрался в Киеве, и тут-то произошла история, описываемая Кеннаном. По документам “Общего дела”, на съезде “в качестве делегатов от южнорусских социально-революционных партий были приглашены некоторые из наиболее закоснелых украинофилов”. Итак, делегаты чистых революционеров были даже на съезде. Притом нельзя не вспомнить, что в то время “террористы” существовали только в Киеве и там же возник “исполнительный комитет социально-революционной партии”. Земцам не нужно было, стало быть, далеко ходить за террористами. Как бы то ни было, в 1878 году образовался “либеральный комитет” и вступил в переговоры с революционерами. “Комитет, — говорит Кеннан, — обратился к ним со следующими словами: "Мы думаем достигнуть реформ мирным и легальным путем. Мы нарочно приехали к вам просить приостановить на время вашу деятельность и предоставить нам возможность действовать". Если это не удастся — "тогда действуйте на ваш собственный страх, мы будем и тогда не одобрять вашу насильственную деятельность, но потеряем право восставать против нее; дайте нам сначала без помехи испытать наши средства"”.

Террористы отвечали, что они согласны прекратить свою деятельность на таких условиях: 1) устранение стеснений свободы слова и печати; 2) обеспечение прав личности; 3) призвание тем или иным способом населения к участию в управлении. “Вот те требования, по словам террористов, за которые они борются”.

“Либеральный комитет, — продолжает Кеннан, — согласился с основательностью требований террористов. Затем члены либерального комитета возвратились в свои местности и открыли совещания со своими единомышленниками о способах привести в исполнение свой план. Решено было начать подачу Государю одновременных петиций от земств с указанием на бедственное положение населения и с просьбой о введении конституционной формы правления. Как мы видели раньше, либеральный комитет признал, что в случае неисполнения этой просьбы правительством либералы потеряют право восставать против террористической деятельности. Таким образом, в лице комитета вожаки тогдашних конституционалистов признали, что террористическая "деятельность" должна вызывать противодействие граждан только в конституционной стране. Я останавливаюсь на этих характеристических понятиях конституционализма той эпохи, потому что они бросают свет на содержание последовавших за совещаниями "земских" петиций”.

Оставим теперь рассказ Кеннана и вспомним реальное положение либеральных вожаков в их земствах. Несмотря на то что в земствах все должностные роли были естественно захвачены по преимуществу либеральными элементами, во всех отношениях интересовавшимися ими более, нежели элементы консервативные, тем не менее все-таки масса населения губерний в лице всех своих сословий нимало не была либеральной. Не говоря уже о крестьянах, в дворянстве, в промышленных сословиях прямая мысль об ограничении самодержавия могла встретить только противодействие. С этим монархическим настроением “избирателей” нельзя было не считаться. Поэтому исполнение плана, установленного либеральным комитетом, было очень щекотливо и потребовало множество экивоков, всяческих сторонних подходов к “земству”, от имени которого предстояло подавать “петиции”. Не всегда и не везде эти подходы были одинаково удачны. Иногда приходилось довольствоваться самыми темными намеками на конституцию. Иногда, несомненно, земцы подписывались, не только не сознавая, что делают, но полные самой горячей преданности Государю. В этом отношении террористы в высшей степени облегчили задачу либеральных агитаторов, давая им возможность призывать земцев к конституции под предлогом защиты Государя.

Но каким же образом террористы не прекратили своей “деятельности”? Это объясняется Кеннаном тем, что петиции, поданные земцами, были встречены очень сурово, что правительство задушило конституционную агитацию и главные вожаки ее были сосланы. Объяснений этих нельзя принять уже потому, что ни на одну секунду с 1878 года по 1881 год террористы своей “деятельности” не останавливали, никаких результатов действий “либерального комитета” не ожидали ни одного дня. “Деятельность” террористов шла своим путем, не останавливаясь, а деятельность конституционалистов шла своим путем, одна другой не ожидая и не задерживая. Точно так же и с высылками некоторых либеральных агитаторов, о чем упоминает Кеннан, деятельность их единомышленников нимало не была прекращена, и агитация в пользу конституционных петиций шла без перерыва не только до 1881 года, но и после него, а в 1882 году, как ниже будет сказано, мы видим даже некоторый “Земский союз”, издающий за границей свой орган — “Вольное слово”. Что касается самих петиций, по истории их есть источник более документальный, чем рассказы Кеннана. Это именно берлинская книжка “Мнения земских собраний о современном положении России” (Berlin: В. Behr's Verlag, 1883). Как сказано в ее предисловии, очерк был первоначально напечатан в сентябрьской книжке “Русской мысли” за 1882 год, но не был пропущен цензурой; в отдельном издании он лишь несколько дополнен. Итак, редакция “Русской мысли” служит нам порукой за точность сообщаемых брошюрой сведений.

III

Во весь период 1856-1881 годов господствующим умственным направлением был либерализм. Он издавна принес к нам веру в революцию как некоторый закон развития народов. Эти остатки наивных исторических концепций Европы XVIII века особенно прививаются у нас в сороковых годах, в шестидесятых годах вера в революцию как нечто неизбежное доходит до фанатизма. Внизу, в среде наиболее горячих голов, она порождает решимость начинать. Силы так называемых террористов 70-х годов были ничтожны, но, слепо веря в мистическую неизбежность революции, они решились употребить все усилия на то, чтобы, рискуя и жертвуя всем, вызвать общее движение. Еще во время нечаевского процесса прочитана была на суде любопытная записка, в которой излагалось, что революция есть огромная потенциальная сила, которую можно вызвать приложением даже и небольшой активной силы, подобно тому как зажженная спичка, брошенная в пороховой погреб, может взорвать целую крепость. Несколько лет позднее появились даже искатели бунтов, “вспышкопускатели”, старавшиеся найти, куда именно нужно приложить горящую спичку своих сил, чтобы наконец вызвать взрыв “потенциальной” революции. В 1878 году стали для этого на путь терроризма.

Та же вера в революцию, совершенно отвлеченная ото всяких условий действительности, заносилась либералами и в правящие сферы, выражаясь в них самой крайней преувеличенностью опасений ее. В действительности никакой революции у нас не было, то есть не было в стране. Все большие социальные слои лежали твердо, а над ними столь же твердо высилась самодержавная власть. В опасном состоянии социальной непрочности был лишь небольшой средний слой образованного класса, откуда выходили ничтожными прослойками конституционалисты и фанатические революционеры.