Критика криминального разума
Шрифт:
— Могу себе представить его состояние.
— Сомневаюсь! — рявкнул Яхманн. Теперь он с неистовой энергией хватался за каждый, даже самый незначительный, аргумент, словно старец, пытающийся отстоять наверняка проигранное дело. — Но больше всего был опечален Мартин Лямпе.
— Его лакей? — с удивлением спросил я.
— Мне пришлось уволить его. После тридцати лет верной службы! Он был идеальным слугой. Умственная дисциплина и порядок способны породить глубокие и точные мысли, но для целей эффективного управления домашним хозяйством они совершенно
— Так почему же вы прогнали его?
— Ради блага самого Канта, Стиффениис! — Он испытующе взглянул на меня, как будто подыскивая верный тон для своих слов. — Я больше не доверял Лямпе. А точнее, боялся его.
— Боялись, сударь? Что вы хотите сказать?
— Голова Лямпе была забита странными идеями, — продолжал Яхманн. — Он стал вести себя так, словно он был профессором Кантом. Однажды он заявил мне, что если бы не он, не существовало бы никакой кантовской философии! А новая книга, над которой работает Кант, по его словам, принадлежала ему, а вовсе не Канту. Когда студенты начали уходить с курсов профессора, резче всех на это отреагировал Лямпе. Он пришел в неистовство, кричал, требовал, чтобы Кант показал миру, на что он способен.
— Да, вы были правы, уволив его, — согласился я. — А кто теперь ухаживает за профессором?
Яхманн шумно откашлялся.
— Домом управляет молодой человек по имени Иоганн Одум, и, кажется, неплохо справляется.
Он замолчал. Да больше вряд ли что-то можно было сказать. Я встал, протянул руку за шляпой, собираясь удалиться, исполнив свой долг.
— Ответьте мне: почему, во имя неба, из всех предметов вы выбрали именно юриспруденцию? — спросил он тихо.
Я ответил не сразу. Я подумал, что должен был бы почувствовать себя оскорбленным, но то, что я собирался сказать, могло доставить мне определенное удовлетворение.
— В тот день, когда я прибыл в Кенигсберг, профессор Кант лично порекомендовал мне стать судьей.
— В самом деле? — Яхманн нахмурился, он был явно удивлен. — Вспоминая ваши чудовищные взгляды, мне остается только усомниться в правильности его совета!
— Он дал мне его во время нашей послеобеденной прогулки у Крепости, — поспешил я добавить, не обратив внимания на его сарказм.
Герр Яхманн мрачно покачал головой:
— Тон самой прогулки! Создается впечатление, что все началось тогда в…
Раздался короткий, но громкий стук в дверь, и человек в простой одежде слуги заглянул в комнату.
— Там снова тот человек, сударь, — провозгласил он. На его широком лице было написано крайнее удивление, словно визиты гостей в этот дом были событием весьма исключительным и для одного дня моего визита было более чем достаточно. — Он говорит, что хочет побеседовать с поверенным Стиффениисом.
В передней меня дожидался Кох. Его лицо было пепельно-бледным. На нем застыло напряженное и мрачное выражение.
— Простите за необходимость потревожить вас, сударь, однако дело не терпит отлагательства.
— Что случилось?
— Мальчишка из гостиницы, сударь.
— Морик? — спросил я резко. — Что с ним?
— Его нашли, сударь.
Я бросил на него раздраженный взгляд:
— Очень рад, сержант, хотя не вижу никаких причин для срочности…
— Простите, сударь, — прервал меня Кох. — Возможно, я не совсем ясно выразился. Мальчишка мертв, сударь. Есть основания полагать, что имело место убийство.
Глава 11
Внезапно вокруг послышались злобные выкрики:
— Король! Где король?
— Наполеон нас всех перережет, и никому до этого не будет никакого дела!
— Долой короля! На виселицу! Vive la revolution! [15]
15
Да здравствует революция! (фр.)
Наш экипаж, грохоча, проезжал по длинному деревянному мосту через реку Прегель. В разные стороны от нас разбегалась толпа свистящих и улюлюкающих мужчин и вопящих женщин, направлявшаяся к месту преступления. В хаосе воплей, источавших ненависть, невозможно было установить зачинщиков протеста. Возможно, у черни вообще не было вожаков. У меня возникло неприятное ощущение, что наш экипаж подобен хрупкой лодчонке, пробирающейся среди нагромождения рифов. И в любой момент мы можем пойти ко дну.
— Они во всем винят власти, — сказал я, когда наш экипаж обогнал толпу и с громыханием покатился дальше.
— Их страхи подпитываются каждым новым трупом, — ответил Кох. — Как раз то, чего больше всего боялся генерал Катовице, сударь. Распространения слухов, неуправляемых толп, бунтов. Эти убийства могут повлечь за собой очень серьезные беспорядки. Всегда найдутся бунтовщики, готовые ими воспользоваться.
— Всеобщий страх — вот к чему они стремятся, — сказал я, почти физически чувствуя на плечах невероятный груз чрезвычайно сложной задачи, решение которой было мне доверено. — Но что вы говорили перед тем, как нас прервали?
— О ловце угрей, сударь. Он нашел труп, когда устанавливал сети. Солдаты привели его в здание суда, а затем позвали меня. Я говорил с ним, однако ему нечего было добавить, кроме короткого и жуткого рассказа об обнаружении тела. Если вы пожелаете допросить его, сударь, у меня есть его имя и адрес…
— Мы увидимся с ним позже, Кох. А далеко ли отсюда «Балтийский китобой»?
— Полмили, сударь, не больше.
Я вспомнил о том, что Морик рассказывал мне прошлым вечером, и о сцене, свидетелем которой я стал, глядя из окна своей комнаты. Какие еще нужны мне были подтверждения того, что мальчишка и все остальные были убиты террористами, тайно проникшими в страну?