Критика криминального разума
Шрифт:
У меня в памяти всплыл образ подсматривающего Морика. Возможно, именно эту информацию он хотел сообщить мне прошлым вечером? Что в комнате напротив моего окна проходит сборище мятежников.
— Бумаги и карты, сударь, — продолжал Штадтсхен.
— Карты?
— Кенигсберга, сударь, и других мест. Брошюры на французском. Имя Бонапарта постоянно встречается в тексте.
— Вы нашли какое-нибудь оружие?
— Нет, сударь, — ответил Штадтсхен с широкой улыбкой, — за исключением старого пистолета в спальне Тотцев. Он ржавый,
— Сколько человек вы арестовали?
— Только хозяина и его жену. Купцы, которыми вы, по словам сержанта Коха, заинтересовались, сегодня рано утром покинули город. Скорее всего морем. Жандармы сейчас пытаются установить, в каком направлении они отплыли.
— Тотц и его жена говорили что-нибудь во время ареста?
— Признаться, я не обратил особого внимания, сударь, — ответил Штадтсхен. — У меня хватало дел поважнее.
— Что вы имеете в виду?
— Знаете, сударь, — Штадтсхен провел рукой по губам, — ребятам сейчас очень тяжело. С тех пор как начались все эти убийства, мне было трудновато удерживать их. Они ведь могли взять правосудие в собственные руки. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Хорошо, — прервал я его, — мы можем начать.
Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно».
— Прежде всего, сударь, генерал Катовице желает, чтобы заключенных из части «Д» отделили от остальных.
— Части «Д»? — переспросил я.
— Депортируемых, сударь. Генерал хочет перевести их в порт Пиллау, сударь. Чтобы они были готовы к немедленной погрузке. Если действительно обнаружится французский заговор, тюрьма начнет заполняться политическими подстрекателями и террористами. Кенигсбергская крепость может превратиться в прусский эквивалент Бастилии, сударь. Именно так это и определил генерал. Вчера шестьдесят депортируемых отплыли из тюрьмы Швайнемунде на борту судна «Царь Петр». Завтра он будет в Пиллау, сударь. Поверенный Рункен составил предварительный список, — Штадтсхен сделал глубокий вдох и опустил глаза, — но подписать его и поставить на нем печать он уже не успел.
Офицер протянул мне документ на тяжелом пергаменте. Я хорошо помнил королевский указ, упоминавшийся в заголовке. Одну из копий оригинала я получил за несколько месяцев до того у себя в Лотингене. В Пруссии воцарился ужас перед якобинской революцией. Всем начальникам тюрем давался приказ составить список «лиц, представляющих опасность для безопасности государства, использующих любые преступные средства для побега из заключения, оказывающих сопротивление тюремным властям и не проявляющих признаков искреннего раскаяния в содеянном и стремления к исправлению».
— Поверенный Рункен выбрал шесть имен для депортации, сударь. Генерал Катовице добавил еще два. Он просит, чтобы вы довели процедуру оформления до конца.
Я быстро пробежал глазами список на пергаменте.
Геден Враевский, 30 лет, дезертир.
Матиас Людвигсен, 46 лет, фальшивомонетчик.
Якоб Штегельман, 31 год, дурные наклонности, 53 ареста за пьянство и дебоши.
Гельмут Шуппе, 38 лет…
— Боже мой! — воскликнул я с ужасом, прочитав предъявляемые последнему обвинения. — Таких людей даже сибирские волки испугаются.
— Да уж это точно, сударь, — откликнулся Штадтсхен с мрачной улыбкой. — Народец еще тот.
Андреас Конрад Зегендорф, убийства и похищения людей.
Франц Хубтисснер, 43 года, воровство скота.
Антон Либерковский, 31 год, убил своего брата топором…
У меня учащенно забилось сердце. Сколько лет каторжного труда, порки, морозов и штормовых ветров понадобится, чтобы наказать такого Каина по заслугам?
— Если вы хотите внести Тотца и его жену в список, сударь, — добавил Штадтсхен, — я могу сразу же перевести их в отделение «Д».
Я обмакнул перо в чернильницу и подвел черту под последним именем. Ставя подпись, я задавался вопросом, сколько дополнительных дней жизни мое решение даст убийце, Ульриху Тотцу и его сообщникам в убийстве. Заключенные, приговоренные к каторжным работам в России, вряд ли протянут больше двух-трех месяцев.
— Прежде чем решить, что делать с ними, я должен закончить расследование. Впрочем, хочу сказать, вы превосходно справились с заданием, — добавил я и протянул ему документ. Он залился краской от гордости. Штадтсхен добился моей благосклонности, и у него, как он полагал, появилась надежда быстрее продвинуться по служебной лестнице. — А теперь приведите сюда Герду Тотц.
Мне не терпелось начать допрос. Знала ли хозяйка гостиницы о судьбе Морика уже утром, когда пыталась разыграть передо мной обеспокоенность его поведением? Как она будет улыбаться теперь, когда Морик мертв и ей грозит обвинение в убийстве?
Через несколько минут арестованную ввели в комнату.
— Проходите, фрау Тотц, — сказал я, намеренно не глядя на нее и листая бумаги, оставленные Штадтсхеном на столе, — листовки, предназначенные для разжигания политического недовольства. В них имя Бонапарта перемежалось популярными словечками, слышанными мною во Франции: Свобода, Равенство, Братство, — а также призывами к варварскому насилию. — Ну, а теперь давайте…
Я поднял глаза. От увиденного слова застыли у меня на языке. С женщиной обращались гораздо более жестоко, чем я мог предположить. Распухшее и отекшее лицо ее было покрыто синяками, а нижняя губа была рассечена и кровоточила. Тем не менее ей удалось изобразить на физиономии некое уродливое подобие той сладкой улыбки, которой она встретила меня сегодня утром.
— Герр поверенный? — произнесла она, услужливо сжав руки на груди, словно ожидая от меня приказания принести обед.
— Садитесь, — пробормотал я, стараясь не встречаться с ней взглядом.