Критика криминального разума
Шрифт:
— Мы должны найти рисунки, которые профессор попросил сделать Люблинского, — сказал я, отодвигая перегонный куб с рабочего стола и вынимая свой рисунок из кармана. — Я собираюсь сравнить следы, найденные рядом с трупами, с тем, который я обнаружил прошлой ночью в саду Канта.
— Вы думаете, он принадлежит убийце, сударь? — спросил Кох.
— Как раз это мы и должны выяснить. Если дело действительно обстоит таким образом, мы сможем затем сравнить следы с обувью Анны Ростовой.
— Сначала ее еще надо поймать, — возразил мне Кох.
— К моменту ее поимки я должен быть готов вынести более или менее определенное суждение, — ответил я. —
Взяв связку бумаг с той полки, на которой Иммануил Кант оставил их, я разложил их на столе. Кох тем временем держал фонарь.
— Наша работа должна начинаться здесь, — сказал я, разделяя связку на две примерно одинаковые стопки. — Эту просмотрите вы, — обратился я к Коху, пододвигая ему первую. — А вторую — я.
Мне не было нужды каким-то образом подкреплять энтузиазм сержанта. Он отодвинул большой угломер в сторону, чтобы тот не мешался, и молча склонился над столом, сосредоточившись на стопке документов, которую я положил перед ним. С противоположной стороны стола я погрузился точно в такую же работу и вскоре так сильно увлекся ею, что забыл обо всем вокруг. Не в последнюю очередь потому, что Кант и здесь проявил свою маниакальную страсть к порядку. Мое восхищение его методом не знало границ. Содержимое первой папки, которую я просматривал, было переложено листами с отмеченными на них временем и датой составления сообщения, а также кратким комментарием относительно его составителя и значимости представленных в нем сведений. Блестящий организаторский характер ума Иммануила Канта во всей полноте отражался в расположении этих бумаг. Первая папка состояла из донесений офицеров жандармерии, осуществлявших первичный осмотр трупов. Ничего нового для себя в них я не нашел.
Вторая стопка была обозначена словами «Доктор Вигилантиус» четким кантовским почерком. Вчитываясь в первые строки, попавшиеся мне здесь на глаза, я был потрясен. Передо мной лежала исходная запись «беседы» некроманта с отлетевшей душой Яна Коннена:
«Я мертв уже два дня, виденное мною все больше тускнеет. Поторопись, ибо я больше не принадлежу миру света. Тьма поглощает меня, моя смертная душа рассеивается…»
Очевидно, профессор Кант присутствовал на сеансе, подобном тому, который мне довелось увидеть вскоре после моего прибытия в Кенигсберг. «Разве на вас не произвело впечатление то, что вы видели прошлой ночью в Крепости?»Но что думал сам философ, наблюдая за работой Вигилантиуса? Я попытался отыскать хоть какой-то намек на его личное отношение к услышанному, однако ничего не нашел. Кант записал только слова, воспроизведенные некромантом, и не оставил никаких субъективных впечатлений относительно их правдивости.
Я положил первую папку на стол и взял другую, побольше. На ней стояла надпись «Пространственные характеристики убийств, имевших место в Кенигсберге». Как только я начал читать, сердце у меня мгновенно сжалось в груди. Кому, кроме Иммануила Канта, могла прийти в голову идея составить систематический анализ феномена убийства, каковой мог бы стать дополнительной главой к «Критике чистого разума»? Кто, кроме профессора Канта, смог бы сохранить подобие спокойного вдумчивого исследования, столкнувшись с фактами, которые любого здравомыслящего человека повергли бы в состояние ужаса и отвращения?
Я перевернул еще одну страницу и издал вздох облегчения. Рисунки поз, в которых были найдены
— Взгляните сюда, — сказал я. Эхо от моего голоса разносилось под высокими сводами помещения.
— Что это такое, сударь?
— Рисунки поз, в которых были найдены трупы.
Карандашные линии были слабы, неуверенны. Проводились по несколько раз, пока неопытный художник не достигал наибольшей точности в воспроизведении жуткой картины, представшей его глазам.
— Каракули, которые вы видите, — работа Люблинского. А теперь давайте-ка посмотрим, совпадают ли следы, оставленные в саду Канта, с чем-то, что мы найдем здесь.
Мы начали изучать их совместно. С одинаково напряженным интересом приникли мы к рисункам, анализируя каждую черту, каждую отметину до тех пор, пока у нас не зарябило в глазах. Однако ничто не указывало на то, что рисунок, сделанный мною накануне ночью, имел какое-то сходство с зарисовками Люблинского.
— А что это за пятна, сударь?
Кох показал на штриховку рядом с телом Яна Коннена. Мы несколько мгновений внимательно всматривались в них. Они чем-то напоминали отметины в форме креста, которые я обнаружил на снегу, но масштаб был совершенно иной. Я зарисовал башмак в его реальных размерах, Люблинский же попытался воспроизвести всю сцену убийства.
— Не знаю, Кох. Возможно, крест. Откровенно говоря, именно так я и склонен думать, хотя, вполне вероятно, мы здесь имеем дело с чем-то другим, — признал я, взяв другой лист. — Мы должны принимать во внимание, что художник был далеко не профессионал. Пытаясь представить все, он включил слишком многое. И все-таки это действительно похоже на крест, не так ли? — Я указал пальцем на рисунок. — С другой стороны. Люблинский мог выбросить массу принципиально важной информации, стремясь к тому, что в его понимании было ясностью и простотой. Он мог включить как слишком много, так и слишком мало. В любом случае мы не можем делать окончательных выводов на основе подобных рисунков.
— Значит, до тех пор, пока мы не найдем Анну Ростову и не сравним отпечатки ее обуви с рисунком, который вы сделали, — заключил Кох, — мы не сможем быть уверены в том, входила она в сад профессора Канта или нет?
Образ Анны Ростовой промелькнул у меня перед глазами. Я представил, как жандармы преследуют ее, бросают на землю, совершают над ней то или иное насилие. Мне следовало бы всей душой желать этого, а я, напротив, больше всего боялся подобного исхода. Один раз я уже спустил такую свору на Тотцев и стал виновником бессмысленных страданий. Теперь я метался между двумя крайностями. Если Ростова — убийца, дело можно закрывать, она будет осуждена. А что, если она невиновна в убийстве? Ей удастся избежать смертной казни, но не тюремного заключения за проведение абортов и не жестоких лишений, связанных с заточением в Крепости, а затем и с каторжными работами. И я не знал, что в подобной ситуации предпочтительнее.