Кризис воображения
Шрифт:
Тема «труд победит мир», «мы куем новую жизнь», «мы ткем грядущее», «мы строим будущее» — вариируется со всеми риторическими украшениями. Это — напряженная декламация с восклицаниями, гиперболами и словами с большой буквы. Это митингово–ораторский стиль. Десять стихотворений о «кузнеце», сто стихотворений о фабрике — до конца исчерпывают сюжет. Во всех этих длинных поэмах ни одного живого слова, ни одного свежего образа. Поэты изображают «идеального кузнеца», «абстрактную фабрику». __ Они не видят, что происходит вокруг них.
Достаточно одного примера:
Искры песком, когда грянет самум
Искры метнулись метелью лучистых колец.
Над челом любого, точно венец.
Каждый профиль стал бронзов, каждый бур.
Точно группы дивных скульптур.
Восхваление мускулов и машин — мотив весьма ограниченный. Но даже он не под силу пролетарским поэтам. «Радость труда» так недавно сменившая «проклятие труда» — не трогает и не заражает. Есть в ней что то официальное и унылое. Эта область лежит где то далеко от широкой поэтической дороги. Подлинная лирика бывает только о человеческом и вечном: «душа машины» — метафора и притом поэтически бесплодная. Лирика живет атавистическими чувствами: ощущением вечности, любовью, верой. Просвещенные марксисты о таких предрассудках писать не могут: у пролетариата — лирики быть не может.
Утверждение это — не парадокс: просмотрите сборники этих поэтов: вы не найдете в них ни одной мысли, поднимающейся над землей: самые дерзновенные их мечты не простираются дальше мировой электрификации: они самоуверены и самодовольны: живут жизнью класса и к смерти относятся с научно–биологической точки зрения. Ни тайн, ни чудес для них не существует. Чувство трагического у них просто атрофировано. Они материалисты, атеисты, утописты. Все это — свойства, не вредные для инженера–электротехника, но пагубные для поэта.
Исконная «алиричность» пролетарской поэзии, особенно ясно вскрывается в стихотворениях любовных. Их не много:«изнеженная женская любовь» — не в почете у суровых Ружеников. Они слишком поглощены общественным делом, тооы предаваться «чувствам». Появляется новый шаблон: сознательный товарищ отвергает влюбленную в него девушку. Партийный долг побеждает страсть.
Л. Родов поет:
Горечь победы слаже
Меда грудей твоих.
Заводы в пепельной саже
Славят мой стих.
Спайка товарищей, верных и грубых,
Дольше любовных уз.
В песнях моих в рабочих клубах
Поют про этот союз.
В «ритмической» прозе Тарасова–Родионова это новое спартанство находит свое классическое выражение. Товарищ Зудин так отвечает на «порыв» своей секретарши: «Нас бодрит, как гром, клич рабочего класса. И его заглушить, променять, позабыть?., ради чувства изнеженной женской любви?! Много сладкого есть кое–где щеколада, но он нам чужд: к нему мы совсем не привыкли; своей мягкостью он нам только мешает в жестокой борьбе, а коль так, нам его и не нужно». Любовь — это «баоье, пустяки». При таком умонастроении становится понятной безнадежная пустота пролетарской поэзии. Да, если любовь — шеколад, многого о ней не напишешь.
Но, товарищи — отнюдь не аскеты, Они люди трезвые и практичные — они знают, что аскетизм вреден для здоровья. Упраздняя психологию любви, они не отказываются от ее физиологии. Их отношение к женщине упрощено — половая гигиена:
После дружного труда
Отдохнуть отрадно
У фабричных досок
Пылкое признанье.
Эх, ты, звездный вечерок,
Голубое зданье.
(Соколов)
Такая же частушечная эротика и у Доронина:
Ой, цвети,
Цвети, кудрявая рябина.
Наливайтесь грозди
Соком вешним.
Я намедни,
Я намедни у овина
Целовалась
С миленьким нездешним.
Весеннее вожделение носит природный, безликий характер: оно не дошло еще до степени личного чувства, которое принято называть любовью. Все равно чье «признание», все равно, кто тот «миленький нездешний».
У пролетарских поэтов — любовь анонимная, «классовая», они любят наспех, деловито, без «телячьих нежностей».
Только забудусь на миг,
Снова заслышится крик.
Крест от креста отделю,
Тело твое разлюблю.
Снова на вызов трубы
Песней отвечу борьбы,
Выйду к товарищам в ночь
В битве жестокой помочь.
(С. Родов)
Любовные мотивы играют служебную роль; они подчинены классовым интересам. Поэт Малашкин усиливает пафос своей «гражданской скорби» отвратными эротическими подробностями. «После работы тяжелой, упорной» изможденные страдалыды–рабочие:
В пропитанных потом и плотью постелях
В бледные губы,
В синие губы
Целуя, бессчетно целуя
Жен малокровных, от пищи плохой и ударом труда,
Векового труда,
Мы крепко любили,
Больно любили
И прижимали к себе, кость о кость ударяя…
Перед картиной этой горькой доли трудящихся, нельзя не содрогнуться. Цель автора достигнута: своим «кость о кость Ударяя» он показал нам неизбежность социального переворота.
Любовная агитка не всегда «macabre»: бывают и анекдотики. Вот «Повесть о комбриге Иванове» Г. Лелевича. Лихой комиссар поселился у попа и завел шашни с поповной.
Комбриг, смотри!
Сильнее дуй,
Иль пропадет твой труд за даром…
Как сладок первый поцелуй,
Над нераздутым самоваром.
Он хочет жениться — но тут препятствие: она требует церковного брака. Тогда комбриг вывешивает объявление: «Доклад о боге. Вход для всех. Попов зовем для возражения». Полная победа: поповна покорена его красноречием.
Домой уходит Иванов.
За ним — победа безусловно,
К нему прижалася без слов
На все согласная поповна.