Кризис...И все же модернизация!
Шрифт:
Выше мы не раз обращались к классической логике: секуляризация, снижение роли религиозных ценностей вполне компенсируется ростом значения универсалистских ценностей. В большой исторической перспективе такое обобщение вполне правомерно. Но следует обратить внимание и на то, что все индоктринации Просвещения осуществлялись в отношении общества с глубоко укорененными религиозными традициями, и в результате был сформирован сложный синтез религиозных и модерных ценностей. Таким образом, несмотря на неизбежные кризисы, этические основания институциональной модели все же сохранили свою устойчивость, хотя одновременно сильно эволюционировали.
Сколько бы критики викторианской морали, включая великих Бернарда Шоу и Оскара Уайльда,
Несмотря на хорошо известные в отечественной истории примеры индивидуальной и коллективной жертвенности в лихую годину, трудно привести аналогичные примеры высоконравственного поведения наших «высших» классов. Как представляется, причины в том, что российская модель этической эволюции была кардинально иной, чем на Западе.
Для понимания истоков этих отличий следует обратиться к Павлу Милюкову, видевшему эти истоки в последствиях церковного раскола. Историк отметил, что в результате раскола живые религиозные элементы, для которых религия выступала нравственным регулятором, покинули лоно официальной православной церкви. «Так, положа руку на сердце, готовое громко исповедовать свою веру среди Москвы, отделялось русское народное благочестие от благочестия господствующей церкви. Болезненный и обильный последствиями разрыв между интеллигентами и народом, за который славянофилы упрекали Петра, совершился веком раньше»[40].
Такой ход истории привел к тому, что в российском обществе было сильно ослаблено нравственно-этическое влияние религии как социального института.
Но свято место пусто не бывает. В модернизирующейся России, начиная с XVIII века, быстро росло число людей, которые, вкусив плоды Просвещения, начинали задаваться «вечными» вопросами. В условиях образовавшегося этического вакуума общество должно было сформировать альтернативный церкви социальный институт – так появилась «интеллигенция» как специфическое социально-культурное явление. Она не являлась ни корпорацией, ни сословием. Она довольно быстро развилась в полноценный социальный институт со своей специфической системой норм, ценностей, ролей, взяла на себя многие социальные функции церкви.
Александр Панарин писал: «Интеллигенция ведет себя как клир: в ее инвективах власть предержащим и в ее обещаниях содержится морально-религиозный пафос обличения и обетования. Словом, тот самый огонь, который возгорелся в мире в эпоху появления великих религий, питает и современные светские идеологии»[41].
Как всякая религиозная институция, интеллигенция выработала свою систему догматов, символ веры и ритуалы. Основными ее ценностями были «духовность», противостоящая «пошлости» (понятие, не имеющее аналога в других языках); «образованность» (не связанная с практическим использованием образования); миссионерское «служение народу», оторванное от проникновения в его реальные жизненные проблемы; «верность идеалам».
Михаил Гершензон в «Вехах» дал описание социализирующего функционирования «интеллигентской религии»: «Юношу на пороге жизни встречало строгое общественное мнение и сразу указывало ему высокую и ясную цель. Смысл жизни был заранее общий для всех, без всяких индивидуальных различий. Можно ли сомневаться в его верности, когда он признавался всеми передовыми умами и освящен бесчисленными жертвами?
Самый героизм мучеников, положивших жизнь за эту веру, делал сомнение практически невозможным. Против гипноза общей веры и подвижничества могли устоять только
Исходной позицией интеллигентской религии было жесткое, нравственно напряженное противостояние враждебному государству. Подобная аффектированная антиэтатистская позиция не могла не деформировать весь этический фундамент адептов такой религии, не создавать достаточно амбивалентное отношение к общепринятым нравственным представлениям.
Ради борьбы с ненавистным врагом – государством, его слугами и пособниками допускались многие отклонения от общепринятых норм. Именно тогда были заложены основы двухсекторной общественной морали: высокие нормы отношений между «своими» и нравственный релятивизм – в отношениях с государством.
Эта позиция интеллигенции подкреплялась твердолобостью власти, не желавшей искать диалога с нравственно живыми силами общества, не допускавшей в свои коридоры «сомнительных нигилистов».
Подобная социальная диспозиция обусловливала нравственное вырождение власти, еще больше разжигавшее огонь «интеллигентской религии».
Яркую характеристику государственных установлений дал Петр Валуев в своей «Думе русского во второй половине 1856 года», ставшей манифестом будущих реформаторов того времени. «Благоприятствует ли развитию духовных и вещественных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления? Отличительные черты его заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому… Сверху – блеск, внизу – гниль… У нас самый закон нередко заклеймен неискренностью. Мало озабочиваясь определительной ясностью выражений и практическою применимостью правил, он смело и сознательно требует невозможного»[43].
Внутри государственной машины утвердился дуализм, выступавший симметричным отражением двухсекторной морали: тайная приверженность «интеллигентской религии», основанная на ощущении ее нравственной правды, сочетающаяся при этом с предельным цинизмом в практических делах.
Религиозный характер интеллигенции как социального института определил ее позицию по отношению к обществу: наставник, проповедник, обладающий знанием единственной истины. Выработка радикальной идейной программы – вот задача интеллигенции. Черновая работа по поиску реальных путей проведения в жизнь этих идей, работа, требующая знания практики, ее реалий – дело чиновников, «крапивного семени». Участие же в проведении реформ – вообще удел подлецов и карьеристов. Их можно наставлять и обличать, но не соучаствовать в их мелких грязных делишках.
Доминирующая этическая позиция интеллигенции обусловила самую серьезную проблематизацию нравственных оснований всех государственных установлений. Сформировался и довольно специфический этический фундамент хозяйственной жизни. Многие универсалистские ценности, в том числе частная собственность, обладали довольно низким статусом, поддерживаемым лишь санкциями. Наряду с этим следует отметить рационализм, в рамках которого функционировали модели хозяйственной жизни.
Здесь крайне важно свидетельство Александра Энгельгардта, признанного знатока деревенской жизни. «Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности, и если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, если можно, увезет чужое сено, если можно, все равно, помещичье или крестьянское… Если можно, то крестьянин будет травить помещичье поле – это без сомнения… Конечно, если барин прост, не хозяин, и за потравы не будет взыскивать, то крестьяне вытравят луга и поля, и лошадей в сад будут пускать... Зачем же крестьянин станет заботиться о чужом добре, когда сам хозяин не заботится?»[44]