Кровь боярина Кучки
Шрифт:
Рода с железом на руках повели из палаты.
– Таков твой хлеб, Фёдор?
– в последний раз обернулся он.
– Где хлеб, там и уголь, - отозвался за атамана Пук.
Дурной ушёл в тень, как в тот раз, когда по приговору Невзора уводили ведальца-смертника в поруб Азгут-городка. Род почувствовал себя в шкуре Якуши Медведчикова, обречённого стать ежом на ядрёной матице. Сила, где твоя власть? Дружба, где твоя верность?
В возке без окон в обществе вонючих охранышей на осклизлом от талой грязи полу было жёстко, тряско и душно.
Долго ли, коротко ли его везли? И вот пленник выведен в тот самый двор, откуда спасла его большая ветла, где в приземистой, пропахшей кровью избе пытали Коснятку. Его повлекли не в эту избу, а в другую, поменьше. Значит, бросят в поруб…
– Редкостная удача - отомстить по всей воле!
– сладко вымолвил князь.
– Мечтал я о такой мести, видя твою милость у этого оборотня в руках, - гудел тысяцкий.
– Молчишь?
– обратился князь к заточеннику.
– А ведь как говорил тогда! На пятое лето мне смерть предсказывал. Вот оно, уже близко пятое с тех пор лето. Нынче не я у тебя, а ты у меня в руках. Может, что иное предскажешь?
– А мне предрёк вечность адских мук, - припомнил Чудин.
– Предскажи-ка мне райское блаженство, я тебя ножичком попрошу.
– Спрячь нож, Азарий, - приказал князь.
– Не порть вязня. Я ему небывалую казнь измыслю.
– Перво-наперво ослепим, - размечтался тысяцкий.
– Затем урежем язык, а после…
– Ох, это все набило оскомину, - отмахнулся худший из двух Давыдовичей.
– Не спеши. Времени у нас вдосталь.
Князь вышел первый. Тысяцкий подошёл к лёжа чему узнику и в однодёржку [425] вырвал из его головы добрый пук волос.
– Смастерю зоску [426] сыну, - осклабился истый онагр, запирая за собой дверь.
Род прикрыл глаза. Мысли и чувства покинули его.
[425] В ОДНОДЕРЖКУ - дернув один раз.
[426] ЗОСКА - мальчишечья игра, когда свинец с меховым лопушком подбрасывают ногой.
2
Во сне узник увидел воду. Вернее сказать, не увидел, а ощутил вокруг себя очень много воды. Она побурливала, всплёскивала под его руками и ногами. По сладко-речному воздуху, а точнее, озёрному, даже пресно-морскому он мог представить, что великое озеро или пресное море разлеглось на огромном пространстве. А ему плыть да плыть - то на спине, то на боку, то рывками по-щучьи, со скоростью калёной стрелы, пущенной на короткий дострел. Страха от кромешной тьмы не было, но тяжесть… ох, какая тяжесть наваливалась, придавливала сильнее час от часу, грозила в конце-то концов упрятать его на дно. Вот тьма сгустилась, чутье подсказало: то ли стена, то ли скала, словом, неодолимая преграда впереди. Род непроизвольно нырнул поглубже, а когда выпростал из пучины голову за глотком воздуха, поразился ясному небу, яркому солнцу, многолюдному берегу, потому что город возвышался над ним. И знакомый город. Вон вздымается белая башня на земляном валу! Так и рвалось из груди торжественное приветствие: «Здравствуй на много лет, Господин мой Великий Новгород!» Странно только, что Волхов был необычно свободен от вёсельных и парусных судов. Голоса, пение слышались, но ругани, споров к ним не подмешивалось. «Выдибай, выдибай живее на берег!» - подбадривал себя Род. Вот он идёт по набережной, и никому нет дела до него, никто не обращает внимания на его промокшее платье. А оно, оказывается, вовсе не мокрое. Солнце ли, ветер ли высушили так быстро? Вот и торговая сторона - Чудинцева улица, Прусская, наконец, Людогощая. Конечно, он устремился в дом Богомила Соловья. Где же тут бесконечность съестных возов, дух мясных, рыбных, овощных рядов? Вот он открывает косящатое слюдяное оконце своей светёлки и не чует говяжьих, стерляжьих, луковых запахов. Он усаживается на сундук, на котором любил рассматривать узорный золотой змеец по чёрному глянцу. А на лавках те же ковры, вытканные феями и лебедями. Он протягивает руку к муравлёному кувшину на поставце и вдруг слышит:
– Не прикасайся!
Позади - маленький кряжистый человечек, весь лысый, лишь от висков седая каёмка. В левой руке - клинышек бороды, правая с повелительно вскинутым указательным пальцем. Все стало ясно оторопевшему гостю: это не наяву, это во сне он вспомнил безмятежную свою жизнь в Богомиловом доме.
– Не прикасайся здесь ни к чему, - повторил Соловей, - Руки твои не воспримут того, что воспринимают очи.
– А почему?
– по-детски вопросил Род.
– А потому, - отечески улыбнулся Богомил, - что мой мир пока ещё не твой мир.
– Значит, верно Букал сказал, а Зыбата Нерядец подтвердил, что ты мёртв?
– отшатнулся Род.
– В это я никак не хотел поверить, пока сам сюда не приду.
– Теперь ты пришёл, - улыбнулся Богомил и, в свою очередь отступив, остерегающе выставил длани: - Только не приближайся, не притрагивайся ко мне.
– У тебя след на шее от вервия, - ужаснулся Род.
– Стало быть, истину видел Букал: они тебя утопили?
– Вор-посадник Судила взъелся за мою прямоту, - опустил голову Богомил, - Достал меня по приезде из Суздальской земли. Натравил толпу. Народ - умница, толпа - дура! Сам христианский епископ Нифонт умолял граждан не бросать меня в Волхов. Руки мне приковали к шее. В таком виде и Перуну не выплыть.
Роду ещё хотелось о многом порасспросить волхва. Тот кивком указал ему на лавку, покрытую тканым ковром, велел отдохнуть после столь трудного пути.
Ученик, никогда не выходивший из воли учителя, лёг… Не почувствовал ни ковра, ни лавки, будто бы провалился в мягкое облако, замертво утонул в нем. И вот что странно: приснился дурной, неприятный сон. Он оказался в бревенчатой полутёмной каморе с волоковым оконцем под потолком. Здесь отвратительно пахло. Клацал запорами стражник, приносил миску тюри, требовал ночную посуду. Род несказанно обрадовался, когда оконце стало темнеть. Вместе с затворным днём кончился страшный сон. Он проснулся в воде, опять плыл и плыл… А вынырнул на Мосткве-реке, невдали от Букалова новца на знакомом месте.
Оставалось, как в детстве, дойти до дому. Нитечку через болото он знал назубок. Вот и Букалова келья. И костёр разожжён на привычной плешине. А нет Букала. У костра один Богомил.
– Пришёл?
– обернулся он и стал сыпать в огонь каменный порошок, постепенно окутываясь сиреневым дымом.
– Смотри!
– велел волхв.
– Что вижу, открою тебе потонку…
Род увидел древних людей на берегу великого озера.
– У прапраотца Иафера был правнук Скиф, - уже не обычным своим тенорком, а чужим глуховатым голосом произносил Соловей.
– От Скифа произошли пять братьев-князей. Их имена Словен, Рус - самые храбрые и мудрейшие, - а также Болгар, Коман и Истер. Все они жили на берегах Чермного моря. В три тысячи девяносто девятом году от сотворения мира два брата, Словен и Рус, оставили древнее обиталище. Вместе со своими народами они ходили по странам вселенной, обозревали безмолвные пустыни, как орлы быстрокрылые. Четырнадцать лет искали земли по сердцу и, наконец, пришли к озеру Мойску. Здесь волхвование им открыло, что сие место должно стать их отечеством. Смотри, смотри!
– Соловей как бы вырастал у костра, простирая руки к огню, дыша обволокшим его дымом, багрянея лицом.
Род увидел древний сосновый город на берегу реки: смолистые ребра стен, дощатые крылья крыш…
– Старший сын Скифа Словен поселился на реке Мутной, - продолжал Богомил.
– Основал город Словенск и назвал реку Волховом, а приток её Волховцем по имени двух своих сыновей. Волхов был лютейшим из чародеев, принимал рыбий образ, скрывался в реке, топил и пожирал людей, не хотевших признавать его богом. Видишь?
– Вижу, - содрогнулся Род.
– Вижу!
– Он жил в особенном городке у берега реки, - продолжал Соловей. Слова тяжкими жерновами выкатывались из гортани провидца.
– Место это именовалось Перынью, и люди воздавали здесь Волхову божеские почести. По смерти его уверяли, что Волхов «сел в боги», но ты-то видишь, ты видишь…