Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Душа моя смущена. Будто не двадесять лет отсутствовал, а дваста. Представь, отрок князя Владимира, крестившего кыян, попадёт в наш день! Идёшь ли, едешь ли - нет знакомых лиц.
– Да, многих нет, - вздохнул Яким.
– Ведь были, а теперь поди-ка сметь, скольких нет, - стал он загибать пальцы, - Святослав Ольгович Новгород-Северский почил в бозе. Ростислав Смоленский преставился. Владимира Святославича Рязанского, однополчанина твоего, тоже нет…
– Владимира? Рязанского?
– не веря, переспросил Род. И горько вздохнул: - Так безвременно…
– …покинул этот злой мир, - заключил его мысль Яким.
– И Глеб Гюргич, Андреев брат, неведомо отчего внезапно ушёл из жизни. Недавно предстал перед Богом сын Изяслава Киевского Мстислав
– Самого Изяслава Киевского, - напомнил Род.
– Давно-о-о он улёгся в землю, - сызнова потянулся Яким к вину.
– Умер, не побеждённый Гюргием. И, помнится, так некстати умер! Только взял в жены юницу кровей черкасских - бес ему в ребро!
– и поди ж ты: тут как тут Смерть! Взмахнула косой, отсекла усладу…
Опять умолкли. Слюда в окнах порозовела. За сундуком, окованным бронзой, сверчок успокаивал усыпляющим стрёкотом. Вдруг Род явственно услышал иные звуки - глухие всхлипывания, приподнялся на одре.
– Ты чего, Якимушка?
– Как чего? Сестрица… не сегодня завтра… вслед за ними всеми… отойдёт…
Гость решительно подсел на лавку к хозяину.
– А я ведь двадцать лет назад украсть её хотел, укрыть в лесах, где княжья лапа не достанет.
Яким молчал. Потом задумчиво промолвил:
– Лучше бы украл.
Ведалец пытливо вглядывался в названого братца, испрокуженного счастьем.
– Ей монастырь грозил в ту пору, - тихо продолжал Яким.
– Я знаю, - кивнул Род.
Кучкович резко сел на лавке.
– Откуда ты все знаешь? Что ни скажи, все тебе ведомо. Умышленно передо мной глумишься?
– Сейчас он походил на Гюргиева сына Ростислава, вытащенного отшельником из топи. На Родово всезнайство спасёныш поминутно откликался: «А ты как знаешь?», «А ты откуда знаешь?..».
– Не замышляй с друзьями смерти государю вашему Андрею, - строго велел Род.
– Ведаешь мысли?
– прошипел Кучкович, изменясь лицом.
– Стало быть, правду Уля сказывала о твоём учителе волхве Букале? Я ей не слишком верил… - Поскольку Род молчал, Яким продолжил: - Как не замыслить худа на всевластца, истязующего подданных? Ты только вникни! Что творится!
– Яким махнул рукой.
– Я ведь двадцать лет назад сестрицу от монастыря избавил своей тогдашней властью над Андреем. Он тогда меня любил. По моему совету покинул юг. Нарушил заповедь отца, стал властелином не в Киеве, а здесь. Отсюда начал собирать державу, разорванную родичами по кускам. Удалил братьев из отечества, чтобы не грызлись. Отменил уделы. Привёз афонскую икону Богоматери из Вышгорода. Построил на Нерли храм, город Боголюбов в честь неё. Сейчас святыня наша чудотворная, украшенная золотом и серебром, каменьями и жемчугом, освящает царство в Десятинной церкви во Владимире. И что же она зрит?
– Яким перевёл дух и сменил голос с торжественного на жалостный.
– Великокняжеская шапка вскружила голову Андрею. Он сбросил цепи с беса женолюбия, что в нем сидел. Пропала совесть! Стал делить ложе с галицкой княгиней Ольгой. Это при живой жене! Тут я уж бессилен. Я уж не в чести. Скорей в опале. Все повернулось вспять. Из греческой земли, из Заволочья вернулись братья. Сызнова в ходу уделы. Их делёж опять в разгаре. Испытанные, близкие Андрею люди отдалены. Приближены иные. Возьми хоть Михна. Ты его помнишь. Кто такой? Начальник конной обережи. А теперь большой посольник! Послал его Андрей к занявшим Киев Ростиславичам, чтоб выдали убийц, как он считал, изведших Глеба Гюргича. А Ростиславичи обрили Михна, словно торчина, и выдворили восвояси. Разве не позор?
Он растворил оконницу, чтоб утренняя свежесть вытеснила из ложни духоту.
– Такой позор достоин смеха, - сказал Род.
– Однако есть позор, достойный слез, - дрогнул голосом Яким.
– Одиннадцать князей стянули по Андрееву изволу свои дружины к Киеву. Ведь от Андрея теперь зависят владетели смоленский, муромский, рязанский, полоцкий, волынский… Недосуг перечислять. Короче, Киев взяли. За всю его историю впервые не иноплеменниками, а своими Киев был взят на щит. И что там сотворили христиане? Три дня грабили не токмо что кыян, а церкви и монастыри. Уволокли из Десятинной, из святой Софии иконы, ризы, книги, даже - горько говорить!
– колокола! А предводил новый любимец Борис Жидиславич. Разор и погарь нашёл в Киеве Андреев посаженник Глеб Гюргич. Ту же пустоту замыслил наш всевластец сотворить в Великом Новгороде, да Богоматерь не попустила. С позором отступил Жидиславич. А вскоре и под Киевом воевода попал в проруху. Понятно, кыяне после учинённого зла провозгласили от Андрея вольность. Он осерчал. Двадцать князей двинул на непокорных. К Жидиславичу присовокупил сына Гюргия. Кыяне заперлись в Вышгороде. Держались десять седмиц. Вдруг струсил Жидиславич. Узрел рать вдали. Думал, осаждённым помога. Бросился в Днепр со всеми силами. Из Вышгорода - вылазка. И… очервленел Днепр! Вот так-то! Ныне, как прежде, ссоры да которы. Святослав Всеволодам - смерть его не приберёт!
– жжёт Новгород-Северскую область племянника своего Олега, сына Святослава Ольговича. А в Киеве что ни день - новый князь…
Род, отвлекаясь мыслями от тяжкого рассказа, думал о своём.
– Не слушает тебя Андрей?
– спросил он невпопад.
– Меня?
– скривил лицо Яким.
– У него теперь иной постельничий, Прокопий. Юн, белолиц, как красная девица. Всем взял, кроме ума. А тиуны примучивают огнищан и смердов. Народ тает, терпит из последних сил.
– Мыслишь, вернётесь из опалы вы, народу будет легче?
– спросил Род.
– Вы не примучивали?
Кучкович прикусил губу, поник, потом сказал:
– Сытый легче голодного.
– Невелика утеха, - вздохнул Род, устраиваясь на своём одре, - Я все хотел спросить, - продолжил он смущённо, - какова судьба младенца, рождённого почти что двадцать лет назад?
Яким устало вытянулся на своей лавке, дышал сначала бурно, потом ровнее.
– Юного Глеба Андрей признавать не хочет. Твой сын! Ты с ним - две капли… После его рождения княгиня во дворце - как монахиня. А выросшему Глебу - ни подобающего места при государе, ни сыновнего удела. Ночует, днюет в обители Покровской близ Владимира. Мечтает о чине иноческом.
– Род не откликнулся, не нашёл слов. Яким тоже умолк. Потом сердито проворчал: - Не велишь замышлять худа на Андрея? Сестра связала руки тем же повелением. Ах, если б не она, не сдерживал бы ненавистников Андреевых!
– Мне нынче же потребно повидать Улиту, - твёрдо заявил Род.
– Затем и добирался издалека Варяжским морем, обтекая земли ляховицкую да политовскую.
– Ты нынче же её увидишь, - пообещал Яким.
– Анбал тебя проводит, придворный ключник.
– Не по сердцу мне твои друзья, - признался Род.
– Иных не жду, - сухо изрёк Кучкович.
– Сам сказывал: быть настоящим другом значит не разлучаться ни в добре, ни в зле. Эти мои друзья и во зле пойдут со мною рука об руку.
– Минуту спустя он промолвил уже коснеющим языком: - Однако же вздремнём слегка. День только начинается. Он будет не из лёгких.
3
– Слушай, ты веришь мне?
– вопросом на вопрос откликнулся Анбал, когда Род удивился, что они подходят ко дворцу с тыльной стороны.
– Легковерие свойственно нравам грубым,- возразил он Анбалу.- С меня достаточно твоей верной дружбы с Якимушкой.
– У-у-у-уй, как хорошо сказал!
– усладно замотал голым черепом ключник. И больше не произнёс ни слова. Молча отпирал задние потайные калитки, черные входы не для посторонних, глухие двери неожиданных перемычек в многочисленных переходах. Тёмный лес, а не дворец! Анбал же, запустив пятерню под широкую рубаху навыпуск, гремел связкой ключей у пояса и сразу находил нужный.