Кровь избранных
Шрифт:
Дитрих отряхнул костюм и повернулся к японцу:
— Артур прав: душ, хороший ужин и крепкий сон — вот что сейчас нам нужно. Груз я вам покажу завтра. А теперь пойдемте…
Они подошли ко входу в дом. На одной из стен висели хомут и колесо от телеги, в котором не хватало нескольких спиц. Филмор пропустил спутников вперед, пригладил седеющие на висках волосы и, с шутовской важностью поправив воображаемый галстук, торжественно произнес:
— Добро пожаловать в мое скромное жилище. В Лондоне его назвали бы деревенским домом. К сожалению, время вечернего чая миновало, но непредсказуемость событий рушит все традиции, даже самые священные. — Затем он крикнул: — Джарвис! Джарвис! Где тебя
Запыхавшись, вошел смуглый человечек, затянутый во фрак.
— Это Джарвис, дворецкий, — представил слугу хозяин дома. — На самом деле его зовут Хосе, он боливиец.
Отвесив легкий поклон, дворецкий кашлянул, чтобы прочистить горло, сдавленное воротником рубашки:
— Простите, сеньор! Я не слышал, как вы приехали.
Артур вгляделся в бегающие глаза боливийца:
— Все «простите» да «простите»! Опять к бутылке присосался, старая пиявка! Ладно, принеси нам джина и вели приготовить ванну для гостей. Надеюсь, хоть на кухне кто-нибудь шевелится?
Англичанин повернулся к Дитриху и Хиро:
— В наше время приличная прислуга — большая проблема, черт побери.
Немного погодя снова появился Хосе — с бутылкой и тремя бокалами на подносе.
— Выпьем, господа. — Налив всем джина на четыре пальца, Артур поднял бокал. — Я жду вас к ужину в девять. Джарвис покажет ваши комнаты, располагайтесь и будьте как дома.
Несколько часов спустя все трое, умытые и отдохнувшие, собрались за столом. На ужин под аргентинское вино подали свиной бифштекс, обжаренный на гриле, с отварной зеленью на гарнир и картофель фри. Чуть погодя принесли фрукты: папайю, манго и бананы.
После еды Филмор предложил Дитриху и Хиро перейти на веранду, где угостил их сигарами. Струйки дыма медленно поплыли вверх, к крыше. Бури словно и не было. В глубокой синеве неба ярко светил Южный Крест.
Через несколько минут, пошатываясь, со съехавшим набок галстуком, вошел Хосе. Он принес три терракотовые пиалы с тонкими трубками и поставил их на плетеный из ивовых прутьев столик.
Хофштадтер взглянул на Отару и, предваряя вопрос, пояснил:
— Мате. Отвар горьких листьев с приятным послевкусием. Трубка называется бомбилья, у нее сетка на конце, чтобы листья не попадали в рот. Это как пить из горлышка чайника. Будьте осторожны: очень горячо.
Хиро попробовал и поднял глаза, раздумывая, вкусно или нет.
— Неплохо. Взбадривает.
Немец тоже глотнул.
— Да… в этих краях многие не расстаются с чашкой мате, все время посасывают, даже на работе.
Поднялся ветер, стало холодать. Все трое накинули куртки, и Артур потряс колокольчик. Дворецкий, отдуваясь, прибежал на звон. Вид у него был очень утомленный. Лакированные башмаки скрипели при каждом шаге. Хозяин велел принести самогона из сладкого картофеля.
— Черт побери, Джарвис, да ты совсем не шевелишься… Я уже боялся помереть от холода и жажды, — отчитал его Филмор, когда он вернулся.
Человечек всхлипнул, неопределенно махнул рукой и заплетающимся языком пробормотал, обращаясь куда-то в пространство:
— Я могу идти или сеньоры еще нуждаются в моих услугах? — Тут его так шатнуло, что он чуть не упал.
— Можешь идти, Джарвис, а вот бутылку оставь. — Филмор взглянул на гостей.
Хофштадтер с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться. Отару сидел с невозмутимым видом.
— Желаю сеньорам доброй ночи, — плаксивым голосом произнес дворецкий и исчез в темноте комнаты, примыкающей к веранде.
В тот же миг оттуда донесся грохот металла и звон разбитой посуды.
Когда холод начал пробирать до костей, все трое молча перешли в дом. Миновав пару комнат, они устроились в гостиной, где стояли диваны. Англичанин поставил бутылку и бокалы и опустился
— Прекрасная копия, — заметил Отару.
Дитрих отодвинулся:
— Хиро, вы разбираетесь в оружии?
— Немного. В японском чуть получше. Учигатана [26] школы Бидзэн, [27] приблизительно четырнадцатого века, периода Намбокучо. [28] Такой меч один из первых получил равномерную кривизну, поэтому его удобно прятать в складках кимоно. И новшество заключалось не только в форме меча или в низком содержании углерода, но и в том, что удар был одновременно и режущим, и колющим. Должен заметить, копия изготовлена великолепно: хамон [29] выполнен профессионально, украшения на лезвии весьма изысканные. Это свидетельствует о высоком мастерстве кузнеца.
26
Учигатана — меч самурая с укороченным клинком, который служил дополнением к основному, более мощному мечу таши. Учигатана позднее стала называться катаной. Длина учигатаны 75–61 см.
27
Бидзэн — историческая провинция Японии в регионе Тюгоку на западе острова Хонсю. Соответствует восточной части современной префектуры Окаяма.
28
Намбокучо — эпоха в Японии, охватывающая период 1336–1392 годов.
29
Хамон — линия закалки лезвия у катаны и других японских мечей.
Дитрих и Артур переглянулись.
— Не думал, что вы такой знаток, мистер Отару, — удивился немец. — Вы для нас — постоянный сюрприз.
— О, я вовсе не знаток, просто любитель…
Угли в камине подернулись пеплом. Хофштадтер извинился:
— Прошу прощения, я, пожалуй, пойду спать. Завтра нам предстоит целый день в поле, а прошлой ночью выспаться не удалось.
Хиро поднялся:
— Я тоже хочу откланяться. Спокойной ночи, господа.
Артур попрощался с гостями и отнес бокалы на кухню. По пути в свою комнату Дитрих увидел через маленькое оконце на лестнице, как Филмор открывает створки кухонного шкафа и задумчиво смотрит внутрь, словно соображая, чего бы еще поесть.
Освещенные луной портьеры напомнили Дитриху беседку с белыми занавесками в саду виллы Хофштадтеров в Любеке. Штурмбанфюрер снова увидел сияющее лицо матери, когда та, раскинув тонкие руки, подозвала его, чтобы обнять. А он, в матроске и соломенной шляпе с синей лентой, понесся к ней во весь дух, свалился, разбил коленку, но не дал воли слезам, ведь мужчины не плачут.
Мама на фоне белой занавески в беседке.
Лицо матери, навсегда отмеченное смертельной бледностью болезни.
Хофштадтер посмотрел на руки и вспомнил тот миг, когда он погладил мать по волосам, осторожно опустил ее голову на подушку и пальцами закрыл ей глаза. Дитрих и тогда не плакал. Только ощущение огромной пустоты охватило его. Небытие медленно вливалось в вены и в плоть. А через несколько дней пришла телеграмма от отца. Ее текст, словно выжженный огнем, остался в памяти: