Кровь слепа
Шрифт:
— Фотография.
— Да. Та фотография, перечеркнутая красным крестом, — подтвердила она. — Маркером пометили красным крестом мою семью. Приходили ко мне, оставляли включенным телевизор и помечали красным крестом мою семью! Потому-то я и не смогла продолжать тогда роман с тобой. Разве можно мириться с подобным?
— Ты и не должна была мириться, — сказал Фалькон.
— И они тоже были русскими, — проговорила она сквозь зубы, яростно сверкая глазами.
— Да, русскими. Но принадлежали они к другой группировке. Те двое, кто все это затеял, сейчас мертвы.
— Кто их убил? — вскричала она, не помня себя от гнева. Логика
— Ты плохие вещи говоришь, — сказал он. — Я пойду.
Но она метнулась к нему и, упершись кулаками ему в грудь, приперла к стенке.
— Тогда ты навел на мой дом этих людей! — прошипела она. — А теперь, стоило мне впустить тебя в… всюду впустить — и они вновь тут как тут!
Он схватил ее за кисти, но она вырвалась из его рук и стала осыпать ударами его плечи, молотить его по голове, пока он не обезвредил ее, прижав к себе.
— Самое главное, Консуэло, это чтобы ты поняла, — сказал он, глядя в ее побагровевшее злое лицо, — что твоей вины в этом нет!
Слова эти словно что-то изменили в ней, загасив некий огонь. И это ему не понравилось. Запальчивость, ярость исчезли. Она оттолкнула его, вывернувшись из его ослабевших рук, и, отступив на середину комнаты, скрестила руки на груди.
— Я не желаю больше тебя видеть, — сказала она. — Не хочу соприкасаться с твоим миром и с тобой. Ты виноват в том, что Дарио похитили, и простить тебе это я не могу. Даже если утром ты приведешь его мне целым и невредимым, прощения за то, что ты сделал, тебе все равно не будет!
Она повернулась к нему спиной. Он видел, как напряжены под легкой кофточкой все ее мускулы, и не мог найти слов, чтобы смягчить ее, снять напряжение. И он понимал, что происходит. Она наказывала саму себя. Она возлагала на себя всю вину: ведь это она выпустила Дарио из поля зрения ради какого-то идиотского телефонного разговора с риелтором, пытавшимся уговорить ее на покупку, ей вовсе не нужную! Из-за этого мальчика и похитили. И сколько бы он ни уверял, что причина — в нем, это ничего не меняло. Он отпер дверь, вышел и спустился по лестнице в душную тьму, в неясный шорох деревьев и негромкий грозный гул вдали — город тяжко ворочал жернова нового дня.
Кристина Феррера вздрогнула, когда в водительском окошке возникла голова Фалькона.
— Вы ей сказали, — проговорила она при виде его лица.
Он отвел глаза, глядя куда-то в дальний конец улицы Иньеста, и кивнул.
— В таком случае я рада, что позвонила вам, — сказала она.
— А у тебя какие новости?
— Никаких. В окне свет, но я не уверена, что она дома.
Кристина вылезла из машины. Они глядели вверх, где свет из квартиры освещал верхнюю террасу и растения на ней.
— Я приехала сюда примерно в половине двенадцатого. С тех пор никакого движения.
— За мастерской следила?
— Там темно.
— Давай-ка позволим, — сказал он и набрал номер на мобильнике. Глухо.
— Может быть, позвоним в дверь? — предложила Феррера.
Они пересекли площадь напротив церкви Санта-Исабель, миновали бары на улице Вергара, в 12.45 уже закрытые.
— Я даже отсюда слышу звонок, — сказала она.
— Нет дома.
— Или же так напилась, что ничего не слышит.
— Ты свет не могла оставить, когда привезла ее сюда и уложила?
— Нет.
— Может быть, празднует субботний вечер?
— Да не похоже было, чтоб она куда-то собиралась.
— Надо проверить мастерскую, — сказал он. — Когда ты в последний раз туда наведывалась?
— С полчаса назад.
Они прошли по улице Бустос-Тавера к неосвещенной арке. Включили карманные фонарики, вошли во двор, где жаркий ветерок лениво колыхал ржавые покрышки, шевелил пустые картонки и мусор. Фалькон шел впереди. Где-то в стороне залаяла собака. Фонарик выхватил из тьмы два маленьких светящихся кружка. Кошка не двигалась, пока не почувствовала, что ее заметили, после чего метнулась прочь и скрылась во мраке. Металлические перекладины лестницы подрагивали под тяжестью их тел. В закрытом ставнями чердачном оконце оказалась щель, которой он раньше не видел. Он вылез на лестничную площадку перед дверью. Феррера отстала от него на две перекладины. Фалькон толкнул дверь, та поддалась. Зажав фонарик зубами, он вытащил пакетик латексных перчаток и натянул их.
— Что-то тут не так, — сказал он.
13
В свете фонарика все было по-прежнему черным и белым, но тьма, казалось, сгустилась. На полу — пролитая жидкость, черная, как нефть, а в ней плавает серый мусор — щепки и стружки. Из мрака лезет что-то белое — это верстак. Как белесый квадратик в луже темного дегтя, грубый набросок, процарапанный на темной бумаге. Стопа — белесая, в полосах грязи. А сбоку — табуретка на металлических ножках. Темные полосы мрака лижут блестящий металл. Разбросанные карандаши, как флотилия судов в разбомбленной гавани. Стопа?
Луч фонарика метнулся назад.
Может быть, это вырезано из дерева? Так подробно, со всеми морщинками и складочками?
Фалькон просунулся дальше. Включил свет. Две ослепительные вспышки, два изумленных вздоха, мозг силится преобразовать черно-белое в цветное, а потом уже пронзительный и неумолимый жужжащий неон, освещающий всю картину бойни.
В полуметре от двери кровь всего гуще. А нога — это вовсе не деревянная скульптура. Это человеческая плоть, ступня свернута набок в напряженном усилии не дать себя поглотить луже крови. Тело Марисы, распростертое на верстаке. И теперь из всей картины серой видится только ее смуглая кожа мулатки. Вниз свешивается рука без кисти, подобно водосточной трубе, по которой льется кровь. Головы у тела нет. Единственная деталь, помогающая понять, что этот кусок мяса принадлежит человеку, — это трусики-бикини, совершенно промокшие от крови. Чудовище, учинившее эту расправу, делало это, примостившись на деревянных чурбаках, сложенных возле верстака, над которым по-прежнему свисал пустой мясницкий крюк. Цепь пилы — в запекшейся крови. А рядом высилось средоточие ужаса — деревянная фигура девушки с двумя мужскими фигурами по бокам теперь обрела голову — с закрытыми глазами и мертвым лицом. Медно-рыжие волосы слиплись от крови. Произведение Марисы, получившее свое завершение.