Кровавое дело
Шрифт:
— Что делать?
— Да это очень просто. Я могу сказать, что письмо находилось в бумажнике вместе с другими документами, а вы, конечно, не опровергнете моего показания.
— Я буду во всем слушаться вас.
— Помните, Сесиль, что имя Дарнала никогда не должно больше быть произнесено — ни вами, ни мною!
— О, никогда, никогда!
— Завтра мы отправимся вместе к господину де Жеврэ.
— Ждать вас здесь, мой друг?
— Нет. Целое утро я буду занят больными в моей лечебнице. Вы и потрудитесь заехать за мной. Можете приехать
Пароли написал две строчки на листке, вырванном из своей записной книжки, и подал его Сесиль, говоря с улыбкой:
— Вот дом, где вы скоро будете госпожой и полной хозяйкой. Спрячьте хорошенечко бумажник, который я вам принес, и не расставайтесь с ним ни под каким видом.
— Подумайте только, что я здесь совершенно одна со служанкой! Не лучше ли вам сохранить его у себя до завтрашнего утра? Мне думается, что в ваших руках он в большей безопасности, чем в моих.
— Вы правы.
И, взяв бумажник, Пароли спрятал его в боковой карман сюртука.
— Завтра, — продолжал он, — после нашей поездки к судебному следователю, мы позаботимся и о вас, или, вернее, о нас. Обдумаем наши планы и проекты относительно будущего. А до тех пор прошу помнить, что состояние вашего жениха, вашего будущего мужа, находится целиком в вашем распоряжении. Поэтому прошу обращаться к моему кошельку, сколько вам заблагорассудится.
— О нет, нет, этого не надо! — в замешательстве пробормотала Сесиль.
— Хорошо. Мы поговорим об этом завтра.
И со словами «до завтра» Пароли снова привлек в свои объятия дочь убитого им человека и поцеловал ее в лоб.
Когда он ушел, Сесиль подбежала к окну, чтобы посмотреть, как он будет уезжать. Пока итальянец спускался по лестнице, на губах его играла чисто мефистофельская улыбка.
— В полчаса добыть жену, ребенка и целое состояние! — пробормотал он. — Черт возьми! Скоро же я, однако, обделываю свои делишки! Вот уж про меня нельзя сказать, что я теряю время. Остается узнать, сделал ли Жак Бернье настоящее завещание или же ограничился черновиком…
Поль Дарнала вышел от Сесиль Бернье с сердцем, переполненным горечью, злобой и ненавистью.
Он гневался на Сесиль за то, что она обманула его, да еще и посмеялась над ним.
Он ненавидел этого незнакомца, по всей вероятности, любовника Сесиль, который, не довольствуясь тем, что заменил его, еще и подавлял его видимым превосходством и ни с чем не сравнимым апломбом. Он ненавидел свою неверную любовницу, и в то же время любил, несмотря на все мучения, которые она заставила его вынести. Ведь ненависть — один из видов любви.
Направляясь к своему дому, он не переставал бормотать отрывочные фразы и бессвязные слова.
— Выйти замуж! Да может ли это быть? Если она действительно осмелится сделать это, то, значит, положение, на которое она
Но кто этот человек? Наверное, какой-нибудь интриган, рыщущий в поисках богатого приданого. Уж я узнаю, кто этот человек, и рано или поздно отомщу ей!
У Поля Дарнала, к счастью, было много дел.
Он стряхнул не дававшие ему покоя мысли и постарался думать только о том ремесле, благодаря которому кормился.
В большой зале, наполненной густыми клубами едкого дыма, стояли ореховые столы, совершенно черные, скамейки старинной формы, тоже ореховые и вычерненные.
Стены были обиты обоями вроде испанской кожи, бледно-золотистого, а местами темного, поблекшего отлива.
С потолка свисали медные люстры во фламандском стиле, привешенные к балкам, выкрашенным в красный и синий цвета.
Цветные стекла, из кусочков, оправленных в свинец, пропускали в комнату смутный, бледный, колеблющийся свет.
Среди этой претендующей на живописность роскоши теснилась шумная и смешанная толпа, состоявшая из мужчин всех возрастов! Одни играли в карты, в домино и кости, другие просто болтали и смеялись, но все без исключения истребляли громадное количество пива и опалового абсента, покуривая кто сигару, кто папиросу, а кто и трубку.
Это одна из тех таверн, которые называют себя «фламандскими» и которых с некоторых пор в Париже развелось громадное количество. Она находится в самом центре бульвара Сен-Мишель — «Буль-Мишь», как его называют местные жители. Ее больше всего посещают студенты-медики, старички, которые приходят ободриться около молодежи, и «барышни» этого квартала.
Таверна называется «Волна». Почему — никому неизвестно.
Пробило пять часов пополудни — роковой час абсента. «Волна» битком набита.
Молодые люди и девушки, студенты и студентки толпились в таверне и страшно шумели.
Тип студентки еще существует, но это уже далеко не та студентка, так поэтически воспетая лирами Латинского квартала.
В одном из отдаленных и сравнительно тихих уголков таверны сидела группа, состоявшая из дюжины молодых людей: студентов третьего и четвертого курса. В числе их было несколько лиц, находившихся утром в лечебнице на улице de Sante.
Вблизи от них сидел, покуривая папиросу, Аннибал Жервазони с молодым помощником.
Среди студентов шел необыкновенно оживленный разговор.
Наконец среди общего шума возвысился чей-то голос и ясно проговорил:
— Вы знаете, что поляк продал свое заведение?
— Какой поляк?
— Грийский, черт возьми! Грийский, окулист.
— Оно уже стало сильно хиреть в последнее время, и Грийский целый год искал дурака, который избавил бы его от этой обузы и дал побольше денег. И вот, друг мой, он нашел такого дурака.