Кровавый орел
Шрифт:
Баллистики подтвердили предположение Браунера: стреляли из нестандартного оружия.
Фабель коротко рассказал Марии о беседе со Шрайбером и попросил ее передать свежую информацию Вернеру Мейеру.
Галерея «Нордхольт» находилась возле одной из центральных площадей Бремена в старинном здании со стрельчатыми окнами. Фабель застал Марлис Менцель за перевешиванием полотен. Лет пятидесяти, в длинной темной юбке и свободном черном жакете. Короткие каштановые волосы с отдельными подкрашенными светлыми прядями. Небольшие очки без оправы. Словом, больше похожа на библиотекаря, чем на знаменитую недавно освобожденную
Фабель подошел к небольшой группе сотрудников галереи во главе с художницей.
– Добрый день, фрау Менцель.
Она повернулась в сторону Фабеля.
– Добрый день, – сказала она, явно не узнавая его. – Чем могу служить?
– Давайте отойдем в сторонку… Я хотел бы поговорить. – Фабель показал овальную бляху уголовного розыска. Они отошли метров на десять от остальных.
Вежливая улыбка слетела с лица художницы.
– С тех пор как я вышла из тюрьмы, все службы безопасности считают своим долгом отметиться и потеребить меня. А в этой стране их, оказывается, несметное множество. Это уже что-то вроде сознательной травли!
– Нет-нет, я прошу лишь о небольшой чисто неофициальной беседе…
– Ах вот как? В таком случае мне вообще с вами не о чем говорить. Знаю я эти «неофициальные беседы»!
– Фрау Менцель, – остановил ее Фабель. – Меня зовут Йен Фабель. Сейчас я гаупткомиссар, а в 1983-м я был тем полицейским, который стрелял на пирсе…
Менцель угрюмо уставилась на Фабеля:
– Гизелу прикончили вы?
– У меня не было выбора. Она убила моего напарника, несколько раз стреляла в меня, уже ранила и продолжала целиться, хотя я кричал, чтобы она бросила оружие…
Он не сказал, что этот день стал одним из худших в его жизни.
– Она была совсем девочка… – В ее тоне Фабель не почувствовал упрека, Марлис Менцель просто констатировала факт. Она повернулась к своим помощникам и крикнула им: – Продолжайте без меня, я скоро вернусь. – Затем сказала Фабелю: – Пойдемте, я знаю, где удобней всего переговорить.
Они сели в полупустом кафе на Катариненштрассе. Приятно пахло свежемолотым кофе, из окна была видна главная рыночная площадь Бремена. Марлис Менцель вынула пачку французских сигарет.
– Закурите?
– Спасибо, я не курю.
Выпуская дым после первой затяжки, она тактично отвернулась от Фабеля, чтобы не дымить ему в лицо.
– В тюрьме привыкла смолить по две пачки в день… Ну, так о чем же вы хотите поговорить, герр Фабель?
Прежде чем Фабель успел ответить, подошел официант. Фабель заказал чайник чая, а Менцель – черный кофе.
– О ваших картинах, – сказал Фабель после того, как официант ушел.
Менцель криво усмехнулась:
– Любящий искусство полицейский? Или я посмела нарушить предписанные размеры холста?
Фабель откровенно признался, что работы Менцель странным образом напомнили ему картины, которые он видел на месте серийных убийств. Он спросил, слышала ли она о гибели журналистки Ангелики Блюм.
Слышала. Точнее, читала об этом в газетах.
– Когда вы видели фрау Блюм в последний раз?
– О, еще до тюрьмы. В семидесятые мы с ней вместе работали в журнальчике, который назывался «Дух времени». Тогда название казалось нам замечательным; сейчас, задним числом, оно кажется банальным и даже вульгарным. Может, потому что у того времени был слишком крепкий дух. До сих пор стоит в ноздрях… А почему вы, собственно, спрашиваете? Записали меня в подозреваемые – только потому, что мои картины напоминают вам… – Тут до нее, похоже, впервые дошло, что значит видеть ее картины ожившими, то есть в реальности. – Бедная Ангелика…
– Нет, фрау Менцель, в ее убийстве я вас не подозреваю, – сказал Фабель совершенно искренне.
Он просто не упомянул, что Мария уже проверила алиби Марлис Менцель на время всех убийств.
Во время первого и второго она сидела в тюрьме.
Во время третьего была на шумной вечеринке у владельца галереи.
Фабель вдруг с удивлением сообразил, что выставку она подготовила еще до выхода из тюрьмы.
– Однако сходство между вашими художественными произведениями и действительностью не может не тревожить, – продолжил он. – Не исключено совпадение, но есть вероятность, что убийца где-то видел ваши картины и решил воспроизвести их в реальной жизни. Для маньяков это довольно обычное поведение – у них свое понимание связи искусства и жизни, они любят подавать свои преступления образно и часто организуют сцену убийства как страшную живую картину… Впрочем, слово «натюрморт» точнее – при всей жутковатости подобного словоупотребления. Короче, мы имеем дело со случаем, когда жизнь подражает искусству.
– Или, вернее, смерть подражает искусству.
Марлис Менцель снова затянулась, пуская дым под стол. Фабель заметил желтый налет никотина на кончиках ее пальцев.
– М-да, жуть жуткая… – немного рассеянно протянула бывшая террористка.
Официант принес заказ.
– Вы, случайно, не получали каких-нибудь странных писем? В особенности электронных? – спросил Фабель.
Менцель пожала плечами:
– Все письма по поводу моей выставки странные. Реакция в основном вполне ожидаемая: одни пишут, что меня зря выпустили на свободу и мне гореть в аду за мои преступления, другие – что мне неприлично пытаться что-то создавать после того, как я столько лет занималась разрушением. Мол, преступникам не место в искусстве. Гений и злодейство несовместимы. Очевидно, и вы, герр гаупткомиссар, охотно присоединитесь к мнению подобных корреспондентов.
Фабель не заглотил приманку.
– Наверное, были и другие письма. От тех, кто писал о красоте насилия, величии ритуальных убийств?
Менцель на несколько секунд задумалась.
– Нет, такие придурки, к счастью, пока не подавали голоса. Мои картины против насилия. И люди с сердцем так их и воспринимают… Правда, недавно в галерее произошла неприятная сцена. Явился Вольфганг Айтель со свитой из журналистов. И разразился на телекамеры гневной филиппикой против моей работы – мол, она столько душ загубила, прочь кровавые руки от искусства!.. Особенно его взбесило, что я использую цвета национального флага.
Фабель внимательно слушал. Новое упоминание Айтелей!
– Вы тогда присутствовали?
– Нет. И думаю, этим подпортила его план. Наверное, он хотел распечь меня перед камерами – как Хрущев когда-то советских абстракционистов. Чтобы я стояла перед ним как провинившаяся девочка, а он бесновался и топал ногами.
Менцель повернула голову к свету, и Фабель заметил нездоровый серый оттенок ее кожи.
– Послушайте, – вдруг спросил он, – почему вы это делали? Почему стали игрушкой в руках Свенссона?