Кровожадные сказки
Шрифт:
Трудность языка йапу тем более велика, что в их речи напрочь отсутствует интонация. Со стороны это выглядит очень странно: независимо от темы, контекста и обстановки они всегда говорят бесцветным, монотонным голосом, произнося все мирно-невозмутимым тоном, в связи с чем единственный способ определить настроение йапу — это взглянуть на его лицо, хотя лица йапу чаще всего крайне невыразительны. Еще более странным является то обстоятельство, что йапу неведомы вопросительные и восклицательные формы. Спрашивая, как вы поживаете, я меняю интонацию, чтобы вы были уверены, что это вопрос. У йапу все не так: понять на слух, задают они вопрос, отдают приказ, раскрывают секрет или рассказывают анекдот, совершенно невозможно. Все дело в восприимчивости. Однажды я наблюдал, как две женщины сосредоточенно лущили личинок жуков и разговаривали, не глядя друг на друга. Одна три раза повторила другой ту же самую фразу — теми же словами и тем же тоном; прокрути мы этот отрывок трижды на магнитофоне, результат вышел бы совершенно такой же. В первый раз собеседница говорившей рассмеялась, и я решил, что она услышала хорошую шутку; во второй раз она подняла
Несмотря на все свои потрясающие эмпатические способности, йапу часто неверно интерпретируют смысл сказанного. Вообще-то по большей части они понимают все ровным счетом наоборот, а посему делают не то, о чем их просят, и никогда сразу не отвечают на вопросы, которые им задают. В этом-то и заключается их секрет, ключ к разгадке тайны.
Несколько лет назад бельгийский исследователь Пьер Гулд выдвинул оригинальную гипотезу, объясняющую аберрации языка йапу: по его мнению, склонность йапу заменять одно слово другим сходно со вполне определенным типом дискурса — поэзией. «Я не вижу иного объяснения очевидной абсурдности языка йапу, — пишет Гулд. — Йапу — прирожденные поэты, прежде времени придумавшие сюрреализм; всякий раз, открывая рот, они словно бы затевают игру в слова, в которой каждый участник дополняет фразу, не зная, что написал предыдущий игрок. Мы, представители западной цивилизации, сочиняем сказки и стихи, чтобы вернуть загадочность нашему пресыщенному, разочаровавшемуся миру, йапу же самым естественным образом купаются в литературном вымысле, сами того не понимая, поскольку живут так от века. С этой точки зрения я считаю йапу образцом, отрывки из их бесед следовало бы изучать в наших школах».
Ученые собратья Гулда восприняли его слова как шутку, а он между тем был предельно серьезен и поразительно близок к истине, но, по моему мнению, заблуждался относительно глубинного смысла глупости йапу. В действительности йапу — язык не поэтов, а весельчаков-затейников. Каким бы странным это ни казалось, йапу нравится совершать ошибки, они даже придают им некий священный смысл. Я насчитал в их языке сорок восемь слов, обозначающих понятие «квипрокво»: некоторые из них выражают все нюансы «недоразумения» — от путаницы в фактах до смешения в лицах, перестановки в датах и двусмысленности намерений. Французскому языку до языка йапу ох как далеко! Сначала я считал, что слово «квипрокво» йапу используют как междометие или паузу, но потом понял: путаница у йапу наделена совершенно определенной социальной функцией. Пьеру Гулду, называвшему йапу «поэтами по рождению», возражу, что они, скорее, комики, сами того не ведающие; их жизнь — своего рода вечный водевиль, в котором самое мелкое, повседневное событие может обернуться чередой недоразумений. Скажем прямо: ошибка, недоразумение, племенная война и каннибализм — четыре столпа, на которых покоится общество йапу. Этнологи скажут, что общество не может строиться на основе недоразумения — как не может воспроизводиться социум, где запрещены гетеросексуальные отношения (такой социум не просуществует дольше жизни одного поколения), но я продолжаю утверждать: общество йапу основано на недоразумениях и йапу творят их всеми силами и в любых обстоятельствах. Отсюда особенности йапу: недоразумение — базовая ценность общества, поэтому язык должен отвечать требованиям максимальной запутанности. Проиллюстрирую это утверждение одним, но самым ярким примером — именами.
В племени йапу, как и повсюду в мире, родители дают имена своим детям. Но они используют не броские перифразы и преувеличительные выражения, как их соседи мипибос, а самые что ни на есть банальные слова, причем особую любовь питают к местоимениям.Для полной ясности буду рассуждать на французском; согласования окажутся минимальными, а понимание максимально облегчится.
Итак, йапу не дают своим отпрыскам имена Пьер, Поль или Маргарита, но называют их Я, Ты, Он, Она, Они, Мы, Тебя, Меня или Его. С полпинка всю странность этой ономастики не постичь. Если хотите попытаться, вообразите свою жизнь, будь ваше имя Ты: вы стали бы оборачиваться на улице всякий раз, услышав обращение одного человека к другому во втором лице единственного числа, — точь-в-точь сбрендившая псина, которой мерещится, что хозяин то и дело окликает ее. Добавьте сюда уже упомянутое мной отсутствие в языке йапу интонаций и их полную привязанность к контексту — и легко представите себе фантастические проблемы, вызываемые подобной антропонимикой. Возьмем для примера очень простую фразу: «Это ты». На французском она имеет одно-единственное значение, а для йапу — два: «ты» может означать лицо, которому адресована фраза, либо человека по имени Ты. Дело осложняется тем, что количества имеющихся местоимений недостаточно, чтобы каждый член племени носил имя, принадлежащее ему одному, и всегда находится пять или шесть особей, откликающихся на имя Ты. Можно было бы подумать, что люди йапу достаточно изобретательны и различают имена Ты с помощью определений («Ты малыш», «Ты силач», «Ты идиот»), однако это не так: они никогда не знают, о ком идет речь, и, кажется, даже получают удовольствие от проистекающей из этого путаницы.
В более сложных фразах количество проблем возрастает на несколько порядков. Возьмем простое предложение: «Ты сам-то его видел?» По моей интонации вы сразу понимаете, что речь идет о вопросе. Другое дело — йапу: в их языке нет ни вопросительного знака, ни соответствующей интонации. Предположим, что йапу интерпретирует фразу как вопрос: тогда он — в первом случае — хочет узнать, видел ли человек по имени Ты человека по имени Он, а во втором — видел ли этот самый Ты некоего определенного индивида, не названного по имени, но уже упоминавшегося в разговоре; в третьем случае выяснялось, видел ли человек, которому адресовался вопрос, индивида, названного Он; в четвертом — видел ли он неназванного индивида, о котором я только что говорил. Предположим теперь, что йапу ошибается и воспринимает фразу как утверждение: возникают четыре новые возможности, что доводит число интерпретаций до восьми. Подобные фразы неизбежно возникают в любом разговоре, так что было бы чудом, если бы йапу прекрасно понимали друг друга, а разговор после третьей реплики не превращался в абсурд.
Я неоднократно забавлялся, произнося в их присутствии короткую фразу типа: «Я — это я, и ты — это ты» или «Уйдем вместе — ты, я, он и все остальные». Подобные высказывания так восхищали йапу, что они сначала застывали с раскрытыми ртами, а потом принимались повторять, как дети, выучившие новое ругательство. Я уверен, что они по сей день спорят о смысле этих произнесенных мной с чудовищным акцентом фраз-ловушек. Само собой разумеется, что философские споры на языке йапу невозможны в принципе, а любое публичное выступление обречено на провал: йапу, обращающийся к десятку соплеменников с речью в пятьдесят слов, должен быть готов к тому, что его поймут 50 10разными способами. Этим, вне всяких сомнений, объясняется примитивность политического устройства общества йапу, но об этом я когда-нибудь напишу отдельно. Я потратил много времени и сил на то, чтобы понять йапу, — и не возьмусь утверждать, что теперь их понимаю, поскольку они сами никогда не понимают ни себя, ни друг друга. Скажем так: мне удалось разгадать их секрет и понять, как они справляются с языковыми тупиками в повседневной жизни. Я многое узнал из общения с ними. В последний раз, вернувшись из Амазонии, я без труда заново привыкал к рациональности нашей общественной организации. Во Франции, заказывая билет на самолет или книгу, вы можете быть уверены, что улетите в нужный день в нужном направлении, а книгу получите по собственному адресу. Такая упорядоченность имеет безусловные значительные преимущества, и я прекрасно понимаю, что наш образ жизни проще и надежней образа жизни йапу. С другой стороны, не могу не признать, что наша жизнь куда менее забавна. Их общественная система не оставляет времени для скуки; честно говоря, жизнь йапу кажется мне куда как богаче и многоцветней нашей, так что нам следует как зеницу ока охранять те редкие островки свободы, где еще можно найти капельку абсурдного смысла народа йапу; вот почему я являюсь самым горячим сторонником неограниченного расширения прав административных и бюрократических органов, ибо они есть неиссякаемый источник всевозможных ошибок, идиотских идей и абсурдного поведения.
В племени йапу я познакомился с моей женой Аваэ («Мы» на языке йапу). Я влюбился во время последнего пребывания в Амазонии и сумел уговорить родителей отпустить ее со мной в Европу. Мы живем вместе два года; она выучила французский, но наедине мы предпочитаем общаться на йапу, так что в нашем доме царят хаос и суматоха. Год назад Аваэ родила мне близнецов. Они похожи друг на друга, как два зернышка из одного колоса. Закон не позволяет давать детям одинаковые имена, и мы назвали их Теофиль и Теофраст. Когда мальчики подрастут, мы научим их обмениваться именами и одеждой, чтобы, зовя их, никто не знал, кто есть кто на самом деле. Если все эти квипроквопонравятся нашим детям, мы возьмем их и уедем жить к йапу, где они смогут ошибаться по всем поводам до конца своих дней.
Черные приливы
Перевод Е. Клоковой
Я встретил Пьера Гулда в антверпенском порту, где работал в причальной бригаде: мы закрепляли стальными буксировочными тросами огромные швартующиеся у причала корабли. Работа физическая, довольно тяжелая, мне нравится соседство гигантских танкеров, перевозящих в своих цистернах сотни тысяч кубометров сырой нефти. Причальщики всегда работают в паре: один — в море, на катере, подхватывает шлюпочным крюком тросы и цепляет к ним фал, который бросает ему с суши напарник, он и причаливает судно. И тому, и другому следует быть предельно внимательными. Тот, кто работает на катере, зажат между причальными п а лами и танкером и ощущает себя летающей вокруг мамонта мухой; течения, зыбь и обратные течения от винта могут легко затянуть катер под корпус. Тому, кто работает на пирсе, грозит опасность иного рода, нужно следить за натяжением тросов: если сталь не выдержит, вас может разрезать надвое, как кусок мяса. Но довольно говорить о тонкостях нашего дела — я собирался рассказать вам о встрече с Пьером Гулдом.
Итак, он фланировал по набережной как турист и, похоже, не понимал, что за опасное место порт. На нем не было даже обязательной для всех каски; в клетчатом костюме и круглых очках он напоминал депутата-консерватора или профессора права, который по рассеянности забрел в это опасное и враждебное место. Никто на пирсе не интересовался Гулдом: моряки делали вид, что не замечают его, а докеры были слишком заняты, чтобы велеть ему убираться. Я не хотел, чтобы с незнакомцем случилась беда, и подошел, чтобы попросить его уйти. Он глазел на «Педро П а рамо» — пришедший из Персидского залива мексиканский стопятидесятиметровый танкер.
— Я могу вам чем-нибудь помочь, мсье?
Он взглянул мне в лицо, улыбнулся и сказал с восхищением в голосе:
— Потрясающее чудовище!
Он казался искренне восхищенным, из чего я вывел, что он не знаток, ведь «Педро Парамо» — далеко не самое большое судно; в порту было полно кораблей повнушительней. Но спорить мне не хотелось, и я согласился:
— Да уж, корабль классный.
Я собирался добавить, что посторонним запрещено находиться на пирсе, но тут незнакомец продолжил: