Кругами рая
Шрифт:
Они искренне поблагодарили боксера, и он ушел довольный тем, что удачно выполнил дневную норму
Гроза так же внезапно прошла, из туч вынырнуло солнце, весь город дымился. Когда они вышли на улицу, солнце уже прощально бегало от окна к окну, город медленно складывался в ночь, как в шкатулку. Марина пробормотала сама себе:
– Да, пора какую-нибудь заботу придумать. А то чувствуешь себя все время виноватой.
Пес необыкновенной породы валялся под деревьями напротив Фонтанки.
– Какой собак! – воскликнула Марина и присела на корточки. – Нет, ну ты посмотри! Такие должны быть дети – с большими головами.
Время протекало сквозь них, чтобы, как выяснилось, никогда не вернуться. Через месяц он расстанется с Мариной, бормоча какую-то романтическую чушь про миазмы семейного уюта и необходимость испытать огонь любви на ветер разлуки. А сам, возвращаясь, думал: «К чему бы привязаться, чтобы так не несло? Да хоть бы и привязать себя…»
Глава шестая
ТО ЖЕ УТРО. МАТУШКА НАШЕГО ГЕРОЯ БРОСАЕТ В ФОРТОЧКУ КОЛЛЕКЦИОННЫЕ ЧЕРВОНЦЫ, ПЕРЕБИРАЕТ БЕЛЬЕ, А ВМЕСТЕ С НИМ И ЖИЗНЬ, ВСПОМИНАЕТ О ДЕТСКОМ РОМАНЕ СО СВОДНЫМ БРАТОМ И ДУМАЕТ ОБ УКРАДЕННОМ У НЕЕ СЧАСТЬЕ
Евдокия Анисимовна с видом императорской независимости ходила по комнате-пеналу из одного конца в другой, как арестант в ожидании похлебки. Подумала и усмехнулась: «Совсем не арестант, а самый свободный в мире человек». Расстегнутый
Ничего.
Она снова училась получать удовольствие от того, что называется «даром тратить время». Звучит-то как роскошно! Это надо бы произнести великодушным басом: «Время тратить даром!» Из бегущих облаков выбрать свое и болеть за него. Милое занятие. Испортить сто стручков акации, отчаяться, вздрогнуть от нежданного фальцета и, словно убегая от него, броситься кувырком в озеро.
В ванну, в ванну под холодный душ!
Несколько минут Евдокия Анисимовна молча смотрела во двор. Заскрежетали двери парадных, и напротив солнца проявились фигурки двух вяленых, невесомо-подвижных, обведенных утренним свечением, как белым карандашом, бомжей. Они озирались, будто попали на другую планету и теперь обдумывали, как строить жизнь, не имея ни единой купюры местного производства. Один для верности окунул руку в карман и шарил там с рабочей настойчивостью, как ищут в мутной воде гайку, глядя в небо. Второй, заторможенно массируя флюс, пытался угадать, холодно – горячо, хотя, в общем, было ясно, что «холодно» и фокуса не будет.
Она кинулась к шкатулке, достала два юбилейных червонца с галстуком вечного огня и бросила их в форточку.
– Ну что за недоверие? Что значит, откуда? С неба, – хихикала она, сидя на кровати и оставаясь невидимой.
При следующем взгляде двор был пуст. Только местная дворняжка, не без изящества, поливала ствол сирени; над ней от легкого ветерка подрагивали, как высохшие груди африканок, редкие, прозрачные гроздья; кто-то в окне наискосок выкашливал испорченные легкие, так и не сумев донести застрявшую шутку.
Евдокия Анисимовна вспомнила, как Гриша однажды, когда она мыла посуду, накрыл ее плечи платком и сказал: «Стихотворение. Сочинил». – «Опять какая-нибудь глупость», – ответила она, не оборачиваясь.
В домашних спектаклях у нее была своя роль. Например, в «Янине и Ванине». Ванина был трагический сельский самородок и книгочей, жертва бурлеска, который безуспешно искал пути к простому, но огрубленному житейской недоверчивостью сердцу Янины.
«Не шути, Янина. Слушай: "Ты меня никогда не любила. А я тебя любил. Да еще как!“».
Какие они себе риски сравнительно недавно позволяли, надо же!
Подначки и розыгрыши всегда были у них в ходу; они помогали справляться с бытом, побеждать его мерцательную аритмию, давали вторую жизнь новостям, наделяя их стрекозиными крыльями цитат или погружая в страдательный залог.
Риск именно этой игры состоял в неслучайности ролей. Поэтому даже легкое нарушение роли значило бы очень много, вплоть до возвращения утерянной короткости. Ради этого все было затеяно, она сразу поняла, а поэтому предпочла и дальше оставаться прилежным партнером, не представляя, каким способом можно вернуть эти отношения, да и были ли они, в самом деле?
Главного повода для обиды Евдокия Анисимовна не помнила, а растрясти в частных упреках большую, хоть и позабытую обиду не решалась, понимая, что потеряет тогда значительность и выгоду своего положения. И что было предъявить? Что сначала он был толстый и носатый, потом перестал принимать на ночь душ, не покупал ей французские духи, потом много пил, начал пропадать в командировках, и она решила, что у него есть женщина? А при этом разговоры о высоком, чтение стихов и ядовитые реплики по любому поводу. Ясно было одно: он загубил ее жизнь и пока лучше ей было оставаться Яниной.
Она засмеялась, как было написано по роли, но изнутри настоящей обиды вышло искренне и жестко: «Врешь ты!»
Сейчас Евдокия Анисимовна собрала волосы под корень и больно потянула вверх. Так она снимала приступы чувствительности.
Расслабляться нельзя.
Присев и подкинув концы халата, она резко раскрыла шкаф и принялась наводить ревизию. Первым полетело на пол сиреневое платье и мамино мулине. В детстве она нашивала им глазки и ротики у кукол. A-а, вот и они, в мешке, в свалочной яме высочеств. Горка росла. Кремовое шелковое жабо, полоротый гребень, пуговица с русалкой…
Господи, это-то еще откуда? Евдокия Анисимовна развернула черный, стянутый резинкой пакет. «Физиология и патология сексуальной жизни. СПб., 1908». Неужели папенька почитывал в долгих дорогах от семьи к семье? И ее так же, видимо, сотворил, в рабочем порядке, как выдувал свои стеклянные безделушки. Не обессудьте, калека, как получилось. Наука только советует, при вдохновении может и криво пойти.
Или случайно трезвым был, вдохновенья как раз не хватило?
Вторую семью отец завел на море, во время отдыха от маминого деспотизма. Снулый, он производил впечатление человека что-то потерявшего, быть может, в другой еще жизни, так что и искать бесполезно, и воспоминание свежо. Одежда смотрелась на нем, словно была взята на время и отчужденностью выказывала верность прежнему хозяину. Шляпа и та норовила сползти.
Дуня как-то знала, когда отец попадает в беду, всегда появлялась вовремя и вставала, готовая на распыл, между ним и охотником легкого унижения. Сознавала ли она уже тогда силу детской невинности и пользовалась ею как орудием устыжения, неизвестно, но любовь к отцу укреплялась возможностью его защитить и догадкой, что тем и сама она будет стократ защищена. В естественном потакании прихотям, в самой бессловесности отца она чувствовала любовь, за которой ей будет не страшно.
Отцу нравилось подставлять огромные ладони, в которые она забиралась, как в люльку, и люлька эта начинала тут же носиться по комнате. Это называлось «летать в самолете».
Рубашка отца, в которую она утыкается, икая от хохота, пахнет чем-то каленым, пресным на вкус. Она жадно заглатывает в себя этот чужой запах, привыкая к нему как к обетованию надежности и счастья.
Лицо его делается живым, по нему перебегают, меняя друг друга, ужимки благоговения и восторга. Он улыбается, подмигивает Дуне, она скрючивает личико, пытаясь ответить, но глаза отказываются моргать отдельно, вместе закрываются и вместе открываются, продлевая полет и карусельную неустойчивость вещей.
Тут вступает мама, давно уже наблюдающая от дверей:
– Я не мешала, чтобы ты не выронил. Сейчас же отпусти ребенка! У тебя руки дрожат. Это было в последний раз, запомни.
– Ладно брехать-то! – отвечает отец. Он уже не улыбается, осторожно ставит Дуню на пол, тут же, кажется, о ней забывая.
Желая не столько снова летать, сколько вернуть отца, она топает ножкой:
– Еще хочу!
– А ты не командуй, – отвечает мать, не снимая с головы «менингитки», которая Дуне представляется арбузной коркой.
По-настоящему отец начал пить позже, когда у него появилась вторая семья. Выходит, тогда мамина непреклонность питалась лишь предчувствием, которое слабый человек подтверждает обычно с особенной охотой.
Впрочем, момента, когда это произошло, Дуня не помнит. Глядя на отца, и никто бы не мог подумать, что он способен влюбиться или тем более соблазнить другую женщину. Он и маму не мог соблазнить, позволяя свободно крепнуть ее характеру.
Но вот влюбился же – и соблазнил.
Впервые Дуня испытала тогда женскую ревность. Она поняла: отец должен был однажды улыбнуться и подмигнуть той женщине так, как когда-то подмигивал и улыбался ей, когда они летали. Другого варианта быть хотя бы замеченным у него не было.
Это было предательство.
Маме отец никогда так не улыбался и, значит, изменил не маме, а ей. Значит, нет единственных слов, единственных слез, единственного выражения лица. Они всегда при человеке и вызываются когда надо. И игрушки, которые он делал для нее, не единственные, тысячи таких же стояли в магазинах, их кто угодно брал руками.
Да что игрушки? У отца ведь еще и сын от той женщины появился, ее, то есть Дунин, брат. Они даже провели с ним две недели вместе. У матери отец выудил ее обманом, когда та была еще не в курсе. Она отпустила скрепя сердце: все же юг, бесплатное море.
Сейчас уже трудно вспомнить, действительно ли брат понравился ей тогда. Что привлекательного могло быть, например, в том, как он выстреливал острым плевком сквозь дырку от выпавшего зуба?
Но тогда она тяготилась быть просто девочкой, море волновало тающими силуэтами кораблей. Они играли в шкипера и невесту. Целовались, валяясь в колючих зарослях. Дуня обтирала брату морской водой подбородок и посыпала его песком – получалась шкиперская бородка. Он вставлял в рот пористую сигарку тростника и закуривал. Однажды Дуня тоже попробовала – вкус был кислый и тростник тут же гас.
Их игры заметил отец и, как мог, объяснил, что в жениха и невесту им играть не следует. Но дело решило не это, а то, что по застревающей в песке походке, худобе и привычке горбиться Дуня однажды увидела, насколько мальчик похож на ее отца. Гораздо больше, чем она сама.
После этого она возненавидела и отца, и приблудного брата, и его мать, которая кормила их жареной макрелью, не таясь выставляла на стол литровую бутылку голубоватой чачи. Это было так не похоже на суровую и не любящую застолий маму. Дуня стала плакать по ночам, проситься домой. Ее в конце концов собрали, наложили корзину фруктов и отправили. Вид украденного у них с мамой счастья мчался следом за ней.
В то же лето отец умер.Глава седьмая
АЛЕША БРОДИТ ПО ОКРЕСТНОСТЯМ, ВСПОМИНАЕТ, КАК К НЕМУ ПРИШЛО ПРИЗВАНИЕ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО. ПРИ ЭТОМ ОН ПЫТАЕТСЯ ПОНЯТЬ, КТО ЕГО ОТЕЦ – ПОРОЖДЕНИЕ ДЬЯВОЛА ИЛИ ПРИШЕЛЕЦ ИЗ «ЗЕРКАЛЬНОГО МИРА». ЕЩЕ ОДНО ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ
Уже третий час бродил Алексей с тайным намерением немного заблудиться. Спускался к морю, бросал камешки, заставляя чаек тяжело взлетать над валунами, съел у киоска горячую, из кипящего масла, хычину с чуть недожаренным луком, запил ее стаканом ледяной фанты, наконец почувствовал, что устал и хочет спать, и по территории пустующего детского сада направился в поселок.
Мысли его все время возвращались к ящерке, которую перед уходом он бережно положил на дно аквариума и прикрыл рыбацкой сетью, чтоб не сбежала. Как ей там и, главное, чем ее кормить? Надо было бы, конечно, узнать сначала, чем кормить, а потом уж запирать. Но ведь это вышло как-то само собой. Очень она ему понравилась.
Алексей верил, что насекомые, рыбы, вообще все твари
– существа более одушевленные, чем люди. Это у него осталось с детства, может быть, с маминой любви к аксолотлю, подаренному ей друзьями на день рождения. Ни амбиций, ни бесполезного зла в них не было. А зато одиночество и страх, как у всех.
Сейчас его ящерка мечется там, в пыльном, пустом шаре, и не понимает, где очутилась. Надо нарвать травы, принести ей немного родины. Крокодайла! Характер характером, а жрать-то надо. Обрадуется, когда он придет. Все-таки, что ни говори, знакомый. Ему лучше, чем другим, известно, что она там сейчас переживает. Почти два года в постели, да еще в самом нетерпеливом возрасте, это стаж.Алеша уже вторую неделю лежит один, с диагнозом ревмокардит. Мама чем-то занята на кухне. Отец вернется не раньше вечера. А до весны далеко.
Весной его станут выносить на улицу и сажать на маленький стульчик со спинкой в виде стрекозы. Мальчишки у его ног будут пускать кораблики из коры, строить плотины. Девочки – скакать через веревку. И ноздри будет пощипывать острый металлический запах тающего снега и земли. И все, веселье и радость, покажется громким и неправдоподобным.
Но это когда еще.
А сейчас зима, надо лежать и стараться не двигаться. Последнее требование, конечно, невыполнимо. Как это? Он ведь живой.
Обещают привязать к постели.
Поговорить не с кем. Он орет песни, рассматривает в который раз пряничные иллюстрации Конашевича и слушает радио. Сказки давно прочитаны. Злодеев он узнает с первой страницы, все хитрости и чудеса давно известны.
Только так, в круглосуточной постели, маленький
Алеша обнаружил вдруг, что Бог, или кто там, каждой вещи дал еще и голос. Звучит буквально все. Даже камни по вечерам. Про камни он, вероятно, знал из книг.
Сейчас же он в комнате один, и весь их дом, вся улица пытаются его свести с ума бессмысленными звуками.
Потрескивают обои, гудят машины, свистит на кухне чайник тети Фаины. С потолка спрыгивает, уже в который раз, полонез Огинского, и всякий раз с новыми ошибками. В это же время там двигают, не поднимая, стулья, гремят посудой и смеются.
Тормозят машины. Гремит на мосту отвалившаяся шпала. Орет, словно сорвалась с дерева, девчонка. Тормозят и гудят машины.
Какой-то полоумный ритмично бьет по железу. Справа проснулся младенец, заплакал и закричал. Его не слышат. Пришепетывают на асфальте шаги прохожих. Чайник свистит. Его не слышат. Низкий женский голос читает стихи или кому-то выговаривает.
Внизу разбилась посуда, но никто не заругался, а почему-то высморкался. Скрипит на ветру чья-то форточка. Стукнула крышка пианино, прищемив последние звуки этюда Черни. Младенец вдруг замолчал, как умер. Наверное, ему дали соску.
Шпала – не литавра, гремит без отзвука, без эха, тормозят машины, чей-то крик за окном: «Тося! Я заняла! Подходи!» Снова закричал младенец, снова, спотыкаясь, поплыл полонез, а чайник на басовитой ноте закончил свою истерику. Но крик слева: «Я тебе что говорила!» В ответ всхлипывания и «бкмжвдтфнму». Гласные почему-то до него не долетают.
На мгновение все затихает, и ходики начинают нарубать лапшу. Однако тут же все звуки оживают вновь.
Он был на грани помешательства.
Идея выхода пришла неожиданно, как умение плавать. Алеша стал согласовывать звуки, уговаривать мир, придумывать ему смысл.
Бедная девочка не с дерева сорвалась, а поскользнулась на куче, которую безразлично оставила на дороге лошадь (лошади еще были). Она больно ударилась головой, добрый водитель с водянистыми глазами и отвисшей губой, как у артиста Авдюшко, тормознул, подобрал ее и повез в больницу.
Все более или менее удачно закончилось и у женщины, которая заняла для Тоси очередь за яйцами во дворе, через Гороховую. Яйца продавались из ящиков, уложенные в стружку. Стружку эту, конечно, вырезали вручную, ни одна машина так ровно не сделает.
Вот кто-то вырезает стружки, другой сколачивает ящики, курица несет яйца… Все работают хорошо, всех хочется похвалить. Вызывал уважение также и шофер, который нетерпеливо бибикал, чтобы было не скучно.
Труднее с недоумком, который бьет камнем по железу. Скорее всего он пьяница, которого арестовали на пятнадцать суток. Милиционер приводит его каждое утро из тюрьмы и заставляет забывать свою вину. Через несколько дней и этот исправился, потому что стуки прекратились.