Кругами рая
Шрифт:
– Извините, – сказал парень, – мне знакомо ваше лицо.
– Вы ошиблись, – ответил Алексей. – Это бывает.
– Не думаю, – задумчиво сказал парень.
Алексей почувствовал, что свирепость, так и не нашедшая себе выхода, не вовсе исчезла вместе с позорным танцем перед джипом. Теперь она была даже сильнее, подогреваемая обидой, которая не знала ни имени, ни лица обидчика. Он ухватился за руль велосипеда и приблизил лицо к лицу лысого.
– Значит, так, – сказал он тихо. – Сейчас мы покончим разом с недоверием и паранойей. На счет «три» ты забудешь не только обо мне, но и обо всей этой райской жизни. Иначе твой череп не успеет сообразить, почему я его перепутал с твоей жопой. Раз!
Парень молча выдернул руль велосипеда, озадаченно покачал головой и медленно перекинул ногу через седло. Не было в его лице ни испуга, ни злости. Его лошадиная улыбка, похоже, была знакома только со слезами. Неудобный персонаж даже для отъявленных злодеев.
Мусор, осыпающийся с лип, застревал в волосах и налипал на одежду. Алексей представил себя марципаном и еще больше затосковал.
Он не обольщался по поводу симпатий к нему нового поколения. Никто не нуждался ни в его совете, ни в помощи, ни в эстафетной палочке, которую Алексей с облегчением передал бы любому с мало-мальски пригожей мордой. Новому поколению нужен кураж, успех. Да на худой конец, его кошелек, жизнь, но не та, которой он дорожил и которую отдал бы им еще легче, чем кошелек. Не отдал, подарил бы. Им она была не нужна.
При этом именно они не могли ему простить убийство Грини.
Глава восемнадцатая
ХУДОЖНИК ДУНЯ ИСПЫТЫВАЕТ МУКИ ТВОРЧЕСТВА, А ПОРТРЕТ МУЖА НАЧИНАЕТ ЖИТЬ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ
Портрет не давался. Сильные, яркие цвета делали Гришу похожим на новозеландского маори. И еще эта шляпа, которую Дуня на нем любила, а он нет. Шериф из Техаса. Злой, располневший, с метким глазом и напускным радушием. Но главное все же – знойная яркость, которая так не шла к предмету.
И зачем она даже на портрете заставила мужа напялить шляпу? Гриша называл это «женским прессингом». Но в шляпе он выглядел оригинальней, стильней, ей хотелось польстить, сделать приятное. Все же подарок.
Кажется,
Приходилось, однако, признать, что на портрете был не Гриша. Сходство с оригиналом было только в приспущенном веке, однако и оно придавало лицу незнакомое брюзгливое выражение.
Дуня попыталась забелить, зажелтить для начала зеленый фон и тут же порядочно измазалась. Голова провалилась в эту салатную невыразительность и совсем потеряла объем. Похоже, Григорий Михайлович вообще не хотел жить на плоскости и требовал, чтобы она сделала из него скульптуру.
Ну, уж это что умеем! Слишком много претензий. Всегда слишком много претензий!
О живописи скульпторы обыкновенно судили как бы немного свысока. Что-то вроде того, что она, мол, только досягает, но никогда не достигает и всегда довольствуется иллюзией сходства, не зная сходства настоящего.
Действительно, что ж, живопись – фантазия, а не объем. Вот и у нее в портрете не хватало, как раньше говорили, тука. Гриша все же был мужчина крупный. Может быть, так: с кошачьей грацией толстяка.
Хотя не так: животик да, был, но лицо-то худое. И – высокий. Как на поясном портрете это покажешь?
Накануне работы Дуня пересмотрела все фотографии, которые были в доме. Везде Гриша был и похож и не похож на себя. По любой фотографии легко было сделать маску персонажа. Рыжего клоуна, улыбающегося пьянчужку, замешкавшегося лаборанта, а то вдруг – задумчивый Гете, вдохновенный Нейгауз или Волошин на берегу моря. Волошин, правда, был помордатей и скорее сатир. Григорий Михайлович все же не сатир. Дон Кихот, пожалуй, если согласиться, что тот был сумасшедшим.
Так или иначе, в любой из этих масок был Гриша, но как бы и не совсем он, не весь. Что-то в его манерах, во всем облике было текучее, чего Дуня не могла ухватить. Может быть, надо было вспомнить, каким он был, когда она его полюбила? Буквально в тот момент.
Она внутренне напряглась. Память не была сильной ее стороной, но сейчас от этого усилия зависело все.
Она вытерла руки, пошла на кухню и отпила из кружки большой глоток молока. Впервые за долгое время квартира показалась ей пустынной и неуютной. Гостей в ней давно не было, не было Алешки. Просто кубатура для проживания. Укрытие от солнца и дождя. Никакой зацепки для воспоминания. Что же делать?
А с каким энтузиазмом она взялась поначалу расцвечивать и обустраивать комнаты! Все заклеила обоями рисунком к стене. Стены, потолок, даже оконные проемы покрасила в разные цвета. В некоторые места ввела композиции, которые давали иллюзию дополнительного объема. Прихожая была оклеена «кирпичными» обоями. Пригласила рабочего, он выдолбил нишу для старинных настольных часов на мраморной подставке, которые встречали входящего желтым тикающим глазом. А сколько абажурчиков она сама сочинила из лакированной соломки, деревянных реек, алюминия и шелка! Покупала в оранжереях цветы, каждый вдох становился вкусным и почти съедобным. Настоящий солнечный рай.
Гриша был в очередном Доме творчества, и она, внутренне торжествуя, ждала его возвращения.
– Роскошно, – запел он, оглядывая и ощупывая стены, рисунки, мебель. – Красота! Ты гений! Часы, да, вижу, вижу. Неужели все сама? Это надо же! Билеты, наверное, дорого будут стоить.
– Какие еще билеты? – подвоха Дуня не почувствовала.
– Ну, это же музей супрематизма.
– Не понравилось?
– Как может такое не понравиться? Шучу. – Они нежно поцеловались.
Но счастье, как говорится, длилось недолго. Гриша заметно нервничал и как будто не мог найти себе места. Раздражался по поводу каждой переставленной вещи, которую приходилось искать. То и дело открывал форточки, ссылаясь на то, что у него на цветы аллергия. При этом курил, а цветы медленно погибали от морозного воздуха и дыма. Исподволь он стал наводить в квартире ему одному понятный беспорядок.
Через какое-то время стал подсмеиваться над разноцветными стенами.
– Ты умница, библиотеку не трогала. Ее ведь тоже можно было по коленкорам расписать.
В один из дней все же грянул скандал. Муж кричал, что не желает жить в четвертом измерении, засыпать лицом на восход солнца (имелась в виду желтая стена) и работать в оранжерее, которая больше подходит для свадебных игр насекомых. Одним росчерком было подписано сразу несколько приговоров, в том числе ей как художнику.
А вот напишет-ка она его сейчас верхом на стремянке, огромной, уходящей в небо. Будет он там сидеть, как очкастый кузнечик. В шортиках и в панамке. Доклеивать пролетающий среди облаков самолетик. И сразу должно стать понятным, что сам этот голенастенький толстопузик не способен был забраться так высоко своими зелененькими ножками. Долетел скорее всего с помощью крылышек. У кузнечика одолжил или у ангела. На бедность. И спуститься самому вниз сил уже не хватит.
Дуня оглянулась еще раз на пустые стены, почувствовала выступившие на глазах слезы, положила голову на руки и внезапно заснула.Глава девятнадцатая
В ПАРКЕ СУМАСШЕДШИХ АЛЕКСЕЙ ВООБРАЖАЕТ СЕБЯ ЯБЛОНЕЙ БЕЗ ЦВЕТОВ, ПОТОМ, ПОДДАВШИСЬ ПРЕДЛОЖЕНИЮ СТАРИКА-ГИПНОТИЗЕРА, ОБКУРИВАЕТСЯ НЕИЗВЕСТНЫМ НАРКОТИКОМ; ТАНЯ, ЯВИВШАЯСЯ В ЛЕГКОМ ПЛАТЬЕ, НАЗНАЧАЕТ ЕМУ СВИДАНИЕ БЕЗ ДАТЫ
Громкая музыка заполняла пространство до облаков. Глубоко в аллее, почти скрытый гроздьями сырой, чернильной сирени, стоял магазин. Надпись приглашала: «Нитки. Мулине. Прокладки и презервативы. Тушь, помада, одеколон. Лекарство от геморроя. Макраме. Столики для шахмат. Антиквариат. Фены. Расчески».
Алексей направился к магазину.
Вечная проблема с расческами. Надо наконец решиться и накупить их много, как покушают карандаши. А то вечно ломаются либо теряются. Именно в мелочах жизнь чрезвычайно последовательна.
Продавцов было двое – улыбающаяся девушка с лицом после ночной смены и маленький худой старичок: череп его был гол, но с затылка на плечи в качестве воспоминания спускались неаккуратные патлы, помнящие о хипповских ночлегах. Брови старика однажды, где-нибудь под Одессой, взлетели вверх да там и остались. Он, несомненно, все знал про эту жизнь и до конца дней не устанет объяснять довольно-таки недалеким людям, что к чему. Это, а не торговля являлось его главным делом. Расчески были именно в отделе у одессита.
Перед Алексеем стояла покупательница в стеганом пальто, с золотыми сережками в ушах и, должно быть, украденными у кого-то яркими глазами. Рядом с ней парень – элегантный провинциальный здоровяк с пустыми сумками. В нем было явно больше силы, чем смекалки, и он во всем полагался на свою товарку. Но та и сама сейчас была растеряна. Они о чем-то тихо говорили со стариком.
Молоденькая напарница была не в пример проворнее одессита – Алексей обладал способностью видеть затылком. Девушка уже успела обслужить покупательницу, которая подбирала презервативы под цвет своего педикюра. Следующая представилась бодрым, именно что утренним голосом:
– Здравствуйте! Я – аллергик!
Эта мало обращала внимания на цвет помады, зато каждый экземпляр нюхала. Продавщица терпеливо сносила, сочувствовала и даже начинала испытывать вместе с покупательницей болезненный азарт, то и дело поднося помаду к носу.
– И что вы удивляетесь? – вдруг громко спросил старик челночницу. Брови его взлетели еще выше. – Когда они только есть, то их уже нет!
– Что-что он сказал? – спросила та здоровяка.
– Я не сказал, – презрительно и одновременно обиженно оборвал ее старик. – Я сказал истину. – Не обращая больше внимания на непутевых провинциалов, он перешел к Алексею: – Слушаю вас с удовольствием.
Он действительно с удовольствием стал выкладывать на прилавок деревянные гребешки, мелкие дорожные расчески цвета морской волны и костяные, с мордой льва на ручке. Алексей придирчиво рассматривал, понравившиеся откладывал, продолжая слушать, что происходит за спиной.
Там подвыпивший мужик покупал косметику для жены:
– Мне граммов семьсот, девушка.
– Мы на вес не продаем, товарищ. Только поштучно.
– Пусть поштучно. Я согласен. Но граммов семьсот. Или килограмм.
– Что вас конкретно интересует: тушь, лак, помада, туалетная вода?
– А всё! Она у меня такая – ей все надо!
– Возьмите тушь ленинградского производства. За ней специально даже из Прибалтики приезжают. «Согласие» называется.
– Во-во! Пять штук.
– Лак «Полет бабочки».
Мужик не выдержал и мелко расхохотался.
– Туалетная вода «Успокоение». Вот еще: «Ты меня никогда не увидишь» – прекрасная бледно-сиреневая помада.
– Последнего не надо, – серьезно сказал мужик. – А остальное покладите. На сколько тянет?
– Да у нас и весов нет.
– Ну ладно. Я и так вижу. Солидно. Она начнет фестивалитъ, а я ей мешок в зубы и спать. Как яблоня в цвету.
Наверное, ум Алексея после бессонницы и выпитого стал неустойчивым, приклонялся к каждому услышанному слову, и оно вдруг начинало жить своей самостоятельной жизнью. Сейчас он стоял яблоней, почему-то в густом придорожном орешнике, и мальчишки на меткость пускали в него свои грибные ножики.
Алексей расплатился за расчески. Старик продолжал внимательно смотреть ему в глаза, потом задержал руку со сдачей, наклонился и сказал на ухо:
– В этом бедламе нельзя без воображения. Я, вы знаете, за смену умираю по нескольку раз и всякий раз призываю себе в помощь воображение. А и оно, поверьте, не всегда спасает. Бывает, представит себя человек яблоней, но только нет на ней ни цветочков, ни яблочек. И вот начинает думать: почему нет у меня ни цветочков, ни яблочек? Так, поверьте, конфузливо.
Алексей вытащил свою руку из-под сухой ладони старика, но не спешил уходить. Он чувствовал, что ясновидение продавца имеет какое-то кустарное происхождение, но магия все же нуждалась в разоблачении. Одна из любимых маминых передач: «Магия и ее разоблачение».
Допустим, старик услышал, что сказал про яблоню тот мужик. Фокус несложный. Но при этом Алексей действительно представил себя яблоней без цветов, без яблок, только с сухими, сбереженными ветром листьями. Это как?
Возможно ли вообще жить в доме с умалишенными и не лишиться ума? Алексею и вся-то людская жизнь казалась не слишком нормальной, но в этом парке-учреждении были экземпляры особые, отобранные, должно быть, по клиническим показаниям.
– Я вижу, вы серьезный человек, – продолжал между тем старый хиппи, – и вы знаете жизнь. Хотите посмотреть то, что хотите увидеть?
– А что я хочу увидеть? – спросил Алексей.
– Это ваше дело, молодой человек. Исключительно ваше дело. Пойдемте. – Он поднял доску прилавка. – Пойдемте.
В комнате, куда привел старик Алексея, было темно и жарко. На стене светился экран. Посередине кресло, перед ним – низкий столик, а на столике медный туркменский кальян со спиртовкой издавал тихие утробные звуки.
– Если это порно… – начал было Алексей.
– Как вы обо мне плохо думаете. Ах, как вы обо мне плохо думаете, – стал сокрушаться старик. – Садитесь вот сюда. Вдыхайте из этой трубочки и смотрите на экран. Дышите и ждите.
– И сколько стоит это удовольствие? – спросил Алексей.
– Для вас – почти бесплатно. – Старик снова наклонился к уху Алексея и назвал сумму. – Оставите деньги на
столике и выйдите вон в ту дверь.
От первой же затяжки у Алексея закружилась голова. «Ну что же, – подумал он, – надо и это попробовать». На каждую затяжку кальян отвечал голубиным возмущением воды. Алексею понравился звук, и он стал вызывать его чаще. Увлекшись, он не заметил, как на экране появилась Таня. На ней было легкое платье с водолазным воротником. Независимое, чуть-чуть лисье с косинкой лицо.
– Ал-е-о! – пропела Таня, хотя никакой трубки у нее в руках не было.
– Ты больше мне решила не звонить? – спросил он.
– Ой, привет! – Таня только теперь увидела Алексея.
– Почему?
– Но ты ведь не звонишь.
– Я собиралась.
– Ах, собиралась! Может быть, ты мне хотела рассказать, для кого ты в тот день купила цветы?
– Ну что ты ругаешься? Когда мы увидимся?
– Сейчас!
– Вот и замечательно!
Видение Тани исчезло. Разочарованный, Алексей сделал еще несколько вдохов из кальяна. Он вспотел, голова кружилась, освещение комнаты пульсировало. Но ощущения карнавала не было. Алексей положил деньги на столик и вышел.
Беременное утро откинуло его к стене. Птиц слышно не было, как будто их не было вовсе. Птицы бы его успокоили. Он сказал бы им: «Привет, птицы!», как говорил, когда работал вожатым в лагере, всегда влюбленным в него, но еще больше предательски влюбленным друг в друга подопечным.
Сейчас из подопечных у него осталась одна ящерка, которую надо было кормить.
Алексей зажмурился, закрыл ладонями уши и со стороны выглядел, вероятно, уморительно. Или, напротив, бедственно. Рыданье бывает похоже на хохот, и наоборот.
Белобрысый, будто отмытый хлоркой парень в бейсболке остановился около него:
– Вам плохо?
Алексей отнял ладони, открыл глаза и улыбнулся:
– Мне хорошо. Скажите, вы не знаете случайно, чем кормят ящериц?
– Понятно, – сказал парень и пошел дальше по своим утренним делам.
«Он определенно принял меня за сумасшедшего, – решил Алексей. – Это даже как-то льстит».
И вдруг вспомнил: Ксюша. Ксюша уже проснулась?Глава двадцатая
ГМ И ТАНЯ БОЛТАЮТ О ТОМ, О СЕМ, О БОГЕ И ЧЕРТЕ И ПЬЮТ ИЗ ФЛЯЖКИ КОНЬЯК, ЧТОБЫ ЗАГРУНТОВАТЬ ГОЛОС ПЕРЕД ВЫСТУПЛЕНИЕМ НА РАДИО
Григорий Михайлович и Таня сидели в аллее, недалеко от Никольского собора. Здесь трамваи с индустриальным скрежетом закладывали виражи, понуждая лениво взлетать жирных голубей. Машины именно на этом повороте пытались нагнать упущенное время и подавали сигналы, в которых слышалась истерика. Кроны лип источали при этом чайный запах, молодые отцы толкали детские коляски, уткнувшись в книгу. Вот-вот снова должны были прозвенеть колокола. На скамейке у туалета вырастали небритые люди.
Только коренные горожане могли чувствовать себя уютно в такой противоречивой обстановке, не замечая, что им то и дело приходится кричать. До каждого доносились лишь обрывки речи.
– Да, Лао-цзы, представьте, мечтал прожить незаметную, безымянную жизнь, – кричал ГМ. – А мне с годами китайцы почему-то понятнее и ближе, чем Блок.
– Не поверю, что романтика совсем не задела вас. Так не бывает, – долетело в ответ.
Таня была сегодня в сиреневой прохладной блузе с немыслимыми кружевами на груди. Курила, хмыкала, хохотала, поводя в дыму своим пушкинским носом. Этот умный разговор явно был только надбавкой к неизвестно по какой причине творящемуся в ней празднику. Тем не менее, к репликам Таня относилась внимательно.
– Знаете, в одном философском словаре я прочитал удивительную фразу. Запомнил наизусть. У меня ужасная, совершенно неразборчивая память, – кричал профессор.
– «Феномен романтики исчезает, если подойти к нему с точки зрения естествознания». Звучит, конечно, по-школьному и немного глуповато. Но должен признаться, что в детстве я читал много научно-популярных книг. Вы очень много курите, – прибавил он неожиданно.
– Ха! Папа мне все время говорил то же самое. И сам при этом много курил. И вы много курите. Что будем делать?
– Валим в Штаты! – весело ответил ГМ. – Говорят, там это быстро проходит. А здесь черти на каждом углу показывают свой нос… Не успеешь до трех сосчитать.
– Вы верите в черта?
– Да вы уж меня давеча спрашивали.
– Давеча. Смешное слово. Ну а все-таки?
– Зло всегда конкретно. Сейчас отделится, допустим, от той скамейки какой-нибудь троглодит и молча даст мне в глаз. Так что же, за его спиной черта, что ли, искать? Просто утро у него выдалось гремучее и ни у кого из сотрапезников нет денег. Вот дьявол!
Они оба расхохотались.
– Аза это нас и в Америке не тронут. – Таня достала из сумки целлофановый пакетик с фляжкой. – По глоточку ведь можем?
– Перед радио? – засомневался ГМ. – А там дышать на них.
– У них это называется «загрунтовать голос». Процедура почти обязательная. По глоточку, – с детской просительностью прибавила Таня, уже разламывая на дольки мандарин. – За это утро!
Глоток коньяка был кстати, судя по тому, что сразу придал всему волшебное ускорение.
– Недаром черти выходят всегда слишком театральными и фиглярствующими, – плавно, как ему казалось, продолжил ГМ, незаметно перескочив эпизод с выпивкой. – Вот хоть в бреду Ивана Карамазова. В их многозначительности надутость не уверенного в себе начальника.
– Вспомнила, вспомнила! – вскрикнула Таня. – Вчера мы говорили, что если нет дьявола, значит, и Бога нет. Что же мы – сами по себе?
– Про Бога это вы сказали, – поправил ее профессор.
– А вот сами ли мы по себе или что-то нас ведет? Это объяснить невозможно, но я всегда верил, что ведет. Какое-то в человеке есть устройство. Говорят, совесть, любовь, талант, интуиция, воображение… Я так думаю, что все вместе и еще что-то. Одни считают, что это локатор, который получает сигналы откуда-то из космоса, что ли, другие, что самопродуцирующий аппарат. Тогда все равно, правда, остается вопрос: кто в нас его вставил? Но если аппарат этот правильно настроен, то человек спокойно может доверять и своим фантазиям, и своим чувствам, и своему рассудку – аппарат не должен обмануть. В природе же соединены каким-то образом необходимость и красота, обмана в ней нет.
– Тогда так и так получается, что вы верите в Бога.
– Заметьте, это вы сказали.
Они оба чувствовали, что разговор выходит скорее легкий, чем философский, и аппарат правильно подсказал глотнуть им по рюмке коньяка.
– Ну хорошо, Бога не трогаем, в черта не верите. А в кого верите? В Пушкина верите?
Вдумывалась ли Таня во что-нибудь из того, о чем они говорили? Судя по этому неожиданному перелету к Пушкину, вряд ли. С другой стороны, момент рождения смысла, как известно, неуловим. Во всяком случае, Таня была тем прекрасным условием, которое провоцировало в ГМ желание свободного, то есть безответственного высказывания.
Тане требовалось приключение, она слегка влюбилась в него, это как пить дать. И ему было с ней приятно и хорошо, и льстило, хотя он не желал себе в этом признаться, внимание молодой женщины. А приключению только и нужен для начала обмен остроумными репликами. Профессору хотелось говорить сейчас что-то такое, не то чтобы совсем несуразное, но что иногда хочется сказать, да компании для этого попадаются все неподходящие.
– Пушкин… Что ж Пушкин? Всегда Пушкин, – начал он намеренно ворчливо, между тем как в нем была уже почти готова история. И компания на этот раз подходила.Глава двадцать первая
АЛЕКСЕЙ ПЫТАЕТСЯ РАЗОБРАТЬСЯ В ФОКУСЕ ГИПНОТИЗЕРА И ОТНОШЕНИЯХ С ТАНЕЙ. ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ
– Скверный старик, – мрачно шептал Алексей. – Зачем вломился?
Нельзя сказать, что Алексей был себе так уж безоговорочно приятен. Но иногда ему казалось, что живет в нем некая тайна, которая больше его самого. В этой таинственной для него жизни ему не приходилось выбирать, в ней он определялся безошибочно, с детской уверенностью, что в любви, например, обознаться нельзя. Более того, он был убежден, что и все на свете устроено таким именно образом, поэтому без затруднения проникал в психологию дворняжки, кариатиды, стрелочника в зимней степи, воды, табуретки, ночного торнадо, калмычки, слова «беда» и даже Христа-младенца. Всего, что молчаливо. И напротив, стремление быть понятным казалось ему суетой.
Так что же получается: наши детские эротические галлюцинации, мечты, выхаживаемые в каких-нибудь продувных садах, любовь, наконец, вставлены в общий хоровод? И кукловодом может быть даже этот неопрятный старик из галантереи? Тогда, как говаривал его шелопутный знакомый, жизнь еще более безнадежна, чем показалась когда-то!
Впрочем, что он так разгоревался? Поллюционные образы и те давно превращены в рекламу. А Гриня его вполне уютно чувствует себя на чужой потной водолазке, и его глазастую морду подстилают, быть может, под задницу девицы…
Вот только что он делает в этом парке? Сейчас ему казалось, что Таня просто разыграла его, сослала, чтобы он не путался под ногами. Иначе для чего эта односторонняя связь? Городского он не знает, трубка мертва.Мнительность Алексея была чрезмерна, он знал об этом, но та держала его в состоянии некоего абсурда, к которому Алексей привык, точно к правде, и теперь уж неизвестно было, что от чего зависело – абсурд, нуждающийся в мнительности, или мнительность, провоцирующая этот самый абсурд.
В последний вечер с Таней он куда-то торопился, что, вообще говоря, было нехарактерно – обычно он при всех ситуациях торопился к ней. И тут Таня, перед тем как им свернуть за угол и расстаться, неожиданно подошла к киоску с тлеющим внутри желтым, замусоренным светом и купила букет цветов. Его сотрясло предчувствие: пользуясь освободившейся частью вечера, Таня решила навестить одного из своих любовников.
Конечно, на любовное свидание женщина не идет с цветами, рассуждал Алексей. Но надо знать Таню. Либо этот дом был настолько ее домом, что она несла цветы как хозяйка, просто потому, что в ее доме всегда во всех вазах стоят свежие цветы. Такая традиция, такой «семейный» стиль. Либо, напротив, хотела показать, что пришла с другого свидания, чтобы вызвать ревность.
Своей опытности Таня не скрывала, удивляясь поступку Анны Карениной: «Глупая! Правда, ну как она не понимала, что любовь и семья – совсем разное?» – «Я тоже этого не понимаю», – отвечал Алексей. «Значит, и ты глупый!» – смеялась Таня.
Однажды в кафе «Три полковника», где они выпивали, зашел бомж в подвязанных веревками ботинках и взволнованных шароварах. В руках у него была перезимовавшая в болоте банка, полная подснежников.
Алексей обрадовался: вот появились подснежники, сейчас они зайдут на рынок и он купит Тане букет. Когда они вышли на Садовую, Таня спросила: «Почему ты не купил мне подснежников?» – «У него?» – удивился Алексей. «Запомни: подснежники можно купить только в такой грязной банке с водой и только у такого утреннего алкоголика. И никак иначе».
Он запомнил. Тем более что подснежников в тот день не было ни у уличных продавцов, ни на рынке.
Все освещено резким предзакатным светом. Гриня только что плакал и теперь видит мир отрадными, после исчерпанного плача, глазами. Он стоит у окна и смотрит на бархатный тополь, показывающий под ветром свою полуночную изнанку. Солнце слепящими стрекозами застревает в царапинах стекла. Он гладит их, и они не улетают.
Вдруг по радио мужчина запел долгим речным голосом: «Мне не жалко крыла – жалко перушка…» Гриня чувствует, что почему-то это относится и к нему. Слезы снова набегают на глаза. Стрекозы в стеклах начинают жирнеть и выворачиваться.
Еще никто ни разу не интересовался у него, кем он хочет быть, не спрашивал, на кого больше похож – на папу или на маму. Неизвестно даже, насколько прочно связан он со своим отражением в зеркале.