Круги на воде
Шрифт:
Меня вырвало желчью и нефтью. Я был счастлив.
Наконец, Руахил поднялся, начертил ладонью крест во влажном воздухе и стал молиться по-ангельски протяжно и переливчато, вплетая в речь, как бусины в ткань, самоцветные имена своих святых покровителей. Я догадался, что он обращается к Архангелу Рафаилу. Я заслушался и стал медленно нагреваться. Изнутри я походил на белый лед, снаружи - на черную ящерицу.
Озеро вытягивало из воздуха тьму, выдыхало туман. Отражения звезд и космических тел скользили по мутной воде, сбивались в стаи. По мере моления Руахил становился тоньше, прозрачней и вскоре растаял, словно сахар. Оставался лишь голос в озерной волне, а потом и голос пропал. На самом пределе слуха запел деревенский петух, залаяла собака. Я вдруг понял, что у меня нет ни одежды, ни паспорта, ни визы. Вообрази себе мою встречу с властями:
Следователь: Как вы попали в нашу страну?
Я: Сбежал из Ада.
Впрочем, в Междуречье теперь война, до следователя может и не дойти. Я заполз в озеро и стал отмываться.
Небесные холмы покрылись красной травой. И ветер, играя на птичьих дудочках, погнал к Востоку свои стада. Камыш зашептал утреннее правило, смешивая шумерские и арабские слова. Над озером летела серая цапля.
Мне было легко и сладостно, я едва не заплакал, но, должно быть, во мне осталось слишком мало соли, и слеза растаяла, не долетев до зрачка. В утреннем свете вода стала зеленой и мирной, как футбольное поле. Но я-то знал, какие подонки таятся в его глубине.
Я осматривал местность от света до тени и видел, как наверху всходили и рушились города, рассыпались, падая, на тысячу деревень, разбросанных по бесконечной синей тундре, где всего и примечательного, что белый перистый мох и красные лучистые прутья, а внизу - волны ворочали бородатые коряги, месили драгоценнейший ил - бесценное тесто цивилизации, корень пирамид, и, увязнув в повседневных заботах, озеро забывало про облака или же просто не смело отражать их.
День начал взрослеть, а Руахил все не появлялся. За песчаным мысом слышались гортанные чаячьи голоса. Я был голоден, утомлен ожиданием и принялся грызть водянистые стебли молодого тростника. Кто-то окликнул меня по имени, я оглянулся и упал, ослепленный сиянием. Черные пятна в моих обожженных глазах сложились в фигуру Ангела.
Руахил дунул мне в макушку, и боль прошла.
Я с опаской посмотрел на него из-под ресниц и увидел, что такое Вестник Девятого чина во всей своей красе. Его перья стали белы, но это были не молоко или снег, а платина высшей пробы, и червонное золото легло там, где раньше мне виделись пшеница и песок.
Ангел протянул мне сверток, где я нашел бурнус, куфию и сандалии. Путешествие я продолжал в арабском платье, с которым вполне уместно смотрелась моя изрядно отросшая борода.
Руахил провел мне по лицу ладонью, и северную бледность сменил восточный загар, глаза из синих стали черными, их словом было ожидание, а стало печаль. Зрение мое притупилось, как у всех южан, зато обоняние наполнилось терпкими запахами, в которых я прочел имена чертополоха, дерезы и еще пяти-шести трав.
Мы шли вдоль берега, и на скромный вопрос о хлебе Ангел ответил улыбкой и неопределенным жестом в сторону рыбацкой деревни.
За лукоморьем на песчаном мысе, где пигалицы и цапли рисовали лапами буквы греческого алфавита и славянской азбуки, Ангел остановился и оглядел горизонт. Я присел на бревно цвета слоновой кости, оциллиндрованое волной, и пытался увидеть тот предмет, что привлек его внимание, и увидал полосу света там, где небесный свод упирается в черепаший панцирь. Руахил, наверное, смотрел дальше, и видел что-то иное, свое.
Жук-точильщик лет пятьдесят назад составил на бревне календарь, но, в отличие от птичьих следов, его знаки в слова не складывались. Возможно, жуки здесь используют куфические письмена. В наших краях этим искусством владеют только старые карельские камни.
В воздухе родился, окреп и умер шипящий спиралевидный звук. Ангел очнулся. Ночью будет гроза, - сказал он одними губами, - надо поторапливаться.
В деревне забрехали мелкие желтые псы, один из них даже ухватился зубами за Руахилов хитон. Озерные арабы, сидя на корточках у стен своих глинобитных домов, Ангела не видели и, в отличие от собак, недружелюбно рычали и скалились на меня.
На восточное гостеприимство я не рассчитывал, однако надеялся, что Руахил сделает чудо. Например, стащит незаметно лепешку из очага или достанет из-под кирасы безант - мелкую золотую монету, ходившую здесь во времена крестоносцев. Ангел не обращал на меня внимания, он решительно шел вверх по улице, и грязь не липла к его ногам. Я отстал.
Наконец, там, где начиналась рыбацкая свалка и свистели на разные лады в кроне огромного битого непогодой дерева усатые синицы, Руахил замедлил шаги и дождался меня.
Я заметил, что нижние ветви дерева обвязаны красными ленточками, а к древнему стволу прибиты медные пластинки с именами. Кое-где в массивной кроне виднелись диковинные желтоватые плоды, видимо, прошлогодние, они и привлекали синиц.
Мы подошли ближе, я поднял фрукт с земли, чтобы разглядеть получше. Плод источал запах меда и чего-то знакомо-запретного. Спермы. Я мог бы съесть его, но брезговал.
Что за дерево?
– спросил я у Ангела, глаза которого светились торжеством.
Древо жизни, - сказал Руахил по-латыни, - жернов у тебя под ногами и это Дерево - вот и все, что осталось от Едемского сада.
Какой еще жернов?
– переспросил я.
Господь накрыл им глиняную яму, из которой взял на Адама. Первая в мире могила была пуста.
Я попятился, переложил запретный плод в левую руку, перекрестился и сжал кулак. Сквозь пальцы потекла красная мякоть. Я смотрел Ангелу прямо в глаза.
Так что же, - сказал я после молчания, - стоит откусить, и я стану подобен Ангелу?
Руахил улыбнулся:
После смерти все только начинается. Ты будешь подобен младенцу, что не желает рождаться и плавает в утробе, медленно превращаясь в старика.
Смотри на камни. Тела их бессмертны, более того, безжизненны. В бессмертии - тело - не главное. Кого не коснется смерть, тому и жизнь не отрада. Вспомни хотя бы Каина.
Здешняя судьба - лишь эхо той, что тебя ожидает. Тело - дар для гордого духа, для бессмертной души - наказание.
Я разжал кулак и вытер руки подолом бурнуса. Ангел поведал мне, что в день Страшного Суда все восстанут в старых, но прекрасных телах, синевато-прозрачных, подобных глаголам Ангелов. И не будет ни стариков, ни детей, но каждый вернется таким, каким был или мог быть тридцати трех лет от роду.