Крушение карьеры Власовского

Герасимова Валерия Анатольевна

Какая это была удачная мысль!

Начальство, конечно, узнало своего выдвиженца, и сразу же осведомилось о том, как он справляется с первым, крупным делом.

Власовский отдал дань тому, что про себя он называл не иначе, как «фразеологией»: окрылило доверие, с головой ушел в работу, широкий размах, интересы Родины и тому подобное. Странно. Если с Важенцевым он чувствовал себя скованным, то зато с какой легкостью находит он общий язык с этим человеком. Пусть начальник не вышел ростом, с брюшком, пусть его череп обнажен и даже слегка поблескивает,

но все равно — что-то властное мерещится в этих жестах, в этом проницательном взоре, который, казалось, так и стреляет сквозь стекла пенсне. Нет сомнения, что всякая мягкотелость ему отвратительна.

Вот почему Власовский поспешил упомянуть о трудности, с которой нельзя не считаться. Начальство заинтересовалось. Но подчиненный скромно уклонился от прямого ответа. И лишь в конце концов как бы вынужденно упомянул об излишней мягкости, чтоб не сказать больше, генерала Важенцева.

— Да, такой грешок за ним водится, — произнес начальник. — Хорошо, если это только душевная мягкость. А не исключено и другое, гораздо худшее. Иногда подобной мягкостью просто укрывают свое чуждое, если не вражеское, нутро, — многозначительно добавил он.

Власовский, который уже научился пользоваться подобными рикошетными, как он их называл, замечаниями, понимающе кивнул: «Ого! Вот, значит, кто здесь под прицелом!»

Начальник выдержал паузу, затем ободряюще улыбнулся:

— Но ничего, майор, действуйте, действуйте, поддержим. А в случае чего — дорога ко мне для вас всегда открыта.

Дорога открыта…

Да ведь это почти все!

Просиживай он ночи напролет над бумагами или в поте лица выуживай признания у дамочек вроде Сенченко — никто не откроет перед ним подобных перспектив!

Настроение Виктора Владиславовича было настолько радужным, что, выйдя на шумную московскую улицу, он мысленно уже жил в своем недалеком и счастливом будущем.

Ребяческая выходка! Он, который еще до сих пор не обзавелся в Москве ничем серьезным из обстановки, не удержался и в магазине «Уральские самоцветы» купил стильную малахитовую пепельницу. Такую же он видел в одной прекрасной московской квартире, где он встретил Новый, 1951 год.

Свое приобретение он торжественно поставил посреди круглого и, к сожалению, до сих пор еще не покрытого скатертью стола. Он искренне любовался.

Этот предмет являлся как бы наглядным доказательством того, что скоро к нему присоединятся и другие, не менее стильные и богатые вещи.

К чему прозябать без широких перспектив, без стремительных взлетов, разве он какой-нибудь серый служака Сумцов и ему подобные? Нет! У него есть инициатива, размах, острота, умение обобщать… И, конечно, вкус к тому, что называется «настоящей жизнью». Что же? Ведь культурные запросы у него, можно сказать, по наследству…

Да!.. И не какой-нибудь медсестре Варваре Бураковой суждено разделить с ним эту новую жизнь.

Давно взлелеянный в мечтах женский образ — то в теннисном костюме с ракеткой, то в вечернем длинном платье — возник перед

Виктором Владиславовичем. Этот влекущий образ он привык, хотя и несколько неточно, определять одним словом «доцентка»…

Игра его воображения была столь сильна, что когда в дверь постучались, Виктор Владиславович почти невольно принял соответствующую позу.

Но это была лишь соседская веснушчатая девочка Светка. Она сопровождала пожилую женщину с кожаной сумкой через плечо.

— Дяденька, вам телеграмма!

Неужто Варвара все-таки нашла его адрес?

Подождав, пока из комнаты выйдут, Власовский нервно распечатал телеграмму. Сразу же стало легче: подпись была — Гонский. «Тяжко заболел, немедленно приезжай» — гласил текст.

Наряду с облегчением возникло недоумение: ведь было принято, что дядя Мока никогда и ни при каких условиях не будет претендовать на так называемые «родственные отношения». Он никогда не звонил ему на службу, не отправлял ему ни писем, ни телеграмм. Очевидно, со стариком действительно случилось что-то из ряда вон выходящее!

Но что же?

Вообще Власовскому были чужды разные сентименты, как он это определял. Но что-то шевельнулось в его душе: как и все его отношения с дядей Мокой — это было сложное и противоречивое чувство.

Собираясь к Ронскому, Власовский переоделся в штатское, причем выбрал скромненький костюм, тот, который служил ему до переезда в столицу. Он также снял свои очки и, вложив их в футляр, оставил на тумбочке. Кстати сказать, это сооружение в роговой оправе являлось для него чисто декоративным, поскольку зрение Виктора Владиславовича было вполне нормальным. Подобная деталь, по его мнению, подчеркивала интеллигентность человека.

Когда Виктор Владиславович торопливо вошел в маленькую неопрятную комнатку родственника, вид дяди Моки изумил его. Во-первых, старик не лежал, как это можно было предположить, а в пестром, чуть ли не бабьем халате, сидел у старинного столика с выгнутыми ножками.

— Какого дьявола! А я-то думал, что ты не за столом, а на столе!

Власовский только один-единственный раз — несколько лет назад, проездом через Москву на курорт, — был в этой комнате, но тогда дядюшкина обстановка произвела на него несколько иное впечатление. А теперь вид этих старых и случайно собранных предметов с неизгладимой печатью скуппункта оскорбил его.

— Тише, тише! — умоляюще прошептал старик.

И Виктор Владиславович понял, что действительно случилось нечто из ряда вон выходящее…

В общих чертах историю дяди Моки Власовский, конечно, знал. Двоюродный брат отца Максим Гонений был мелким коммивояжером. Превратности первой мировой войны занесли его на Урал. Здесь, в городе заводчиков и мукомолов — тогда Екатеринбурге, в свое время уже обосновался его двоюродный брат и отец Виктора — Владислав Власовский. Он тоже занимался различными коммерческими операциями, а попутно владел небольшой граверно-ювелирной мастерской.