Крушение

Щербакова Галина Николаевна

– Четыре с половиной, - ответил Виктор Иванович. И сказал правду, сколько лежало на книжке. В сейфе же не считал.

– Тыщи?

– Ну не миллиона же… - обиделся.

– Люди имеют и миллионы… Кого этим удивишь?.. А четыре тыщи это кто теперь не имеет? Голый, значит, ты и босый, Витя… А какая у твоей жены шуба?

– Каракулевая, - ответил Виктор Иванович.
– Еще до повышения покупал…

– Ну, если не врешь, живи спокойно. Дачу тебе на сколько-то лет оставят, потом, конечно, придется съехать…

– Но я могу еще работать!
– закричал Виктор Иванович.

– Не можешь, Витя! Не можешь!

– Но почему?

– А я не знаю!
– хохотнул Савельич. Я ж маразматик! Что ты меня спрашиваешь?

Значит, конец… Значит, надо возвращаться и принять все как есть…

Нет! Что-то не так… При чем тут Кравчук? Хлопотал он за него, ходил по инстанциям, так все ходят за своих… Валя - хороший журналист,

лауреат какой-то там премии, все у него в ажуре… Не то сейчас время, чтоб из-за женщин могли прищучить… В документах говорено почти открыто: первая - алкоголичка, вторая - разведенная, ну и что? Ничего, им отвечали. Криминала там или нарушения нравственности нет. Женился, развелся, снова женился. Не возбраняется. Сына, между прочим, себе оставил. Это для облика плюс.

При мысли о сыне у Виктора Ивановича защемило сердце. Всю жизнь щемит… Но Виктор Иванович сам не просится за границу. В гробу он ее видел. Он сроду ни одного иностранного слова произнести как следует не мог. У него язык устроен исключительно для русского произношения. А Кравчук по-английски чирикает, как на своем.

Какая же связь между тем, что его выпихивают на пенсию, и Кравчуком? И этим вопросом о деньгах? Валю сегодня утверждают. Это же надо! В один день - одного вверх, а другого - вниз. Все те деньги у него в сейфе. Если только в них дело, он готов их сегодня же сдать государству… Он даже будет счастлив это сделать!

Может, прямо сейчас спросить об этом у Савельича? Ничего себе будет вопросик…

Ничего он не брал! Ничего! Он спалит эти деньги! Он сейчас поедет и спалит. И кто что докажет? И при чем тут Кравчук?

Кравчук - чистое дело. За своих все хлопочут. Не им начато. Уже давно никто этому не удивляется. Удивились бы обратному. И он считает - правильно. Кадры надо растить, и выдвигать, и поддерживать. Святое дело.

Он шел по дороге к своей даче. Савельич его не задержал. Домработник принес в эмалированном тазу когтистые куриные лапы. Савельич прямо взвизгнул от удовольствия, схватил их вместе с отбитыми горлышками и аж задрожал от художнического сладострастия.

– Иди, Витя, иди, - сказал ему.
– У меня тут идейка одна есть. Ты себе тоже придумай дело. Когда-то ты классно на аккордеоне играл… Во и играй!
– И махнул ему рукой.

Виктор Иванович вошел в прохладную пустую дачу. С тех пор как сын его уехал работать за границу, они с Фаей практически тут не жили. Приезжали только время от времени. Жена дачу не любит. «Мне эти воздухи ни к чему, - говорит.
– Веришь - не веришь, а у меня от кислорода голова начинает болеть».

А он любит дачу. Любит, как поскрипывают на веранде половицы, любит сидеть на крылечке и слушать, как разговаривают птицы. Иногда ему кажется, что он их даже понимает. Тут есть одна ворона. Так она жалуется всему белому свету. Может, на здоровье. Может, на детей. Надоела, видать, всем до смерти. Но каркает, каркает…

Аккордеон у него цел. Все еще тот, немецкий. Последний раз они играли с внучкой. Внучка на скрипке, а дед на аккордеоне. Прибежала невестка с демонстративно заткнутыми ушами и отняла у дочери скрипку. Разве это играют на скрипке? Вы же испортите ей руку! Почему этим можно испортить руку?

Нам нет преград

Нам нет преград Ни в море, ни на суше…

Виктор Иванович сел на крыльцо. Было тихо. Окончилась жизнь, подумал он.

Хобби, как теперь говорят, нет у него. Нет у него никакой страсти. Или ненависти, как у Савельича.

Старик ушел с работы в середине пятидесятых. Не понимаю. Не принимаю. Возражаю. Так он заявил, на этом его и проводили.

Виктор Иванович испытал тогда легкий шок. Был со стариком знаком, чтил его, тот его тоже отличал из молодых. У него тогда от души вырвалось:

– Как же я без вас? Савельич закричал на него:

– А я не умер! Понял? Я не умер… Я еще поживу, посмотрю, чем все это кончится…

Остались, можно сказать, друзьями…

Виктор Иванович сочувствовал Савельичу и уважал себя за это сочувствие. «Старость надо уважать, - говорил всем.
– Этого нам всем не миновать».

Скоропостижную раннюю смерть Виктор Иванович не признавал. Это, конечно, звучит странно по отношению к такому бесспорному факту, как смерть, но Виктор Иванович считал: так просто не бывает. Значит, сидела в человеке хворь, таилась, а эти эскулапы не туда смотрели… Бумажки свои бюрократические писали… Все невнимательность наша, небрежное отношение к обязанностям. Убери их - и все в порядке. Не война ведь. Должна быть старость… Должна. Это нормальная жизнь. От и до…

А все-таки почему Савельич спросил о Кравчуке? Неслучайный вопрос, неслучайный. Кандидатура Валентина не нравилась многим. Пожилым людям, знающим цену сдержанности, не нравилась

его газетная бойкость, среднее поколение - его ровесники - просто завидовали, а те, что помладше, не считали правильным то, что бывшая деревенщина им дорогу застит. Время пошло плотненькое. Еще утром просторно, а уже вечером тебя подпирают идущие вослед. С этой точки зрения Виктору Ивановичу не удивляться бы тому, что с ним произошло. Но… Но он считал, что к нему это отношения иметь не может. Люди делятся на тех, кто бежит, и тех, кто уже добежал. У них разные минуты… Почему он решил, что его минуты длиннее? Виктор Иванович как-то старчески закряхтел на ступеньках. И услышал это собственное кряхтенье. Что делать? Что делать? Что делать? Поставят его на партучет в домоуправление. Он знает этих наполненных застоялой венозной кровью отставников. Пишут протоколы, нюхают мусорные баки, в упор разглядывают тебя в лифте, как имеющие на это святое право. Виктор Иванович инстинктивно всегда их боялся. Это при том, что они с ним были низкопоклонны, с его шофером, который из хулиганства заезжал иногда на бордюр, не спорили, а Виктор Иванович однажды видел, как один из общественников, налившись апоплексическим гневом, отчитывал шофера неотложки, задевшего всего-навсего ветку сирени. Виктор Иванович тогда подумал, что никогда до этого не дойдет - до них. Что он иначе будет стареть. Он тогда же стал думать как, но оказалось, что в его представлении о старости есть пробелы. Мальчишкой он дедов не помнил. В их шахтерском поселке, где жил до войны, мужики до старости, как правило, не доживали. Они или гибли, или спивались. Нет, какие-то деды, конечно, существовали. Например, дед на их улице, который имел три пчелиных улика. Сколько помнил его Виктор Иванович, столько помнил с серой сеткой на лице. Сидел старик в кустах малины, повернувшись ко всему миру спиной. Плохой был старик, нелюдим. Ни с кем не желал вступать ни в какие отношения. По профессии бухгалтер. Но была же от него до самой смерти польза - мед покупали только у его старухи. И старуха была молчунья. Нальет баночку, возьмет деньги, не пересчитывая, и «с богом». Чтобы такого деда поставить на учет и заставить ходить на собрания, выполнять поручения, отвечать за эстетический вид, к примеру, балконов и лоджий? Приходил к ним как-то домой, когда только в Москву приехали, один замшелый активист, пальцем тыкал в бельевые веревки на лоджии. Фаина тогда очень испугалась, все провинциально оправдывалась: и белье сушится у них только ночью, и не какая-то рвань, а всегда красивое и новое, а трусики она - извините за подробности - вешает на нижней веревке. Замшелый кивал головой, не застыдился он этой Фаининой информации. Может, даже записал в блокнот. Трусы, мол, в квартире такой-то сохнут за балконным щитом. Со стороны улицы не видно… Чушь вполне правдивая…

Но должна же быть и сейчас хорошая старость, в которую не стыдно шагнуть… Виктор Иванович встал и пошел по дорожке вокруг дачи. Можно разводить цветы и дарить их, дарить… Выйти с охапкой на станцию и отдавать людям… За так… Всем… Без разбору… За спасибо… Да и спасибо не надо… Давать и говорить - «с богом!». Э! Нет! Этих слов ему вовек не произнести! Тут его не собьешь… У него с этим вопросом раз и навсегда все выяснено. Бога нету… Нету, как ни вертись. Придумали его только для страха, а не стало страха… Тут у Виктора Ивановича возникала неясность. Страх ведь все равно сосал и без бога. Вот, например, он боится общества отставных военных и чиновников, их активного единодушного кашляющего смеха и их единодушного осуждения за бельевые веревки. Хотя кто ему сейчас посмеет что сказать? А он даже запаха их боится - крепко одеколонного, под которым слышится гниль… Страхов много… Не дай бог (пожалуйста вам, опять бог!), что случится с сыном. Устроят ему какую-нибудь провокацию. Он почему еще так за Валю хлопотал, чтоб их в чужой стране стало двое. Валя духом покрепче. Все-таки много значит трудное детство, безотцовщина, Кравчук это все прошел, и опорки, и мать-спекулянтку, и армию, в которой от нее спасался, в этом во всем и сформировался. А у Игоря, сына, совсем другая порода. Ничего он в жизни трудного или просто плохого не видел. Дитя витамина, аспирина и дистиллированной воды. Девочка у них есть. Внученька Даша. Что вот с ней будет, подумать страшно. Виктор Иванович, когда сын приезжал в отпуск, пошел с Дашенькой гулять. Ну а на улице ребенку захотелось пописать. Так малышке в обычной уличной уборной плохо стало. Шум начался, ее вынесли оттуда почти в обмороке, он тогда чуть не умер от страха. Нынешние городские дети многие такие. А за рубежом вообще на каждого по сортиру. Хорошо это, конечно, неплохо… Но и неправильно тоже. Куда понесла его мысль? А! Вот к чему… Боится он за Игоря, провокаций там каких-нибудь… Он предложил Фаине: давай оставим внучку у себя. Пусть живет в отечественных условиях. Фаина - ни в какую. У нее свой страх. Не дай бог (опять бог!), что случится. Она отвечать не хочет. Каждый пусть растит своего ребенка сам… Они же сами растили Игоря.