Крушение
Шрифт:
Забежав в свой блиндаж, Шмелев на ходу позавтракал, отдал срочные распоряжения начальнику штаба, главным образом подготовить заградительный огонь артиллерии, и стоило подкатить выехавшему из укрытия зеленому вездеходу, как впрыгнул в него. Из гремящей и тонущей в огне Котлубани выбирался не без опасения: вновь налетели самолеты, и пришлось спрыгивать, укрываться.
От Котлубани дорога пошла открытой степью, под пронзительными лучами солнца, и чем скорее удалялся, тем чаще оборачивался, вслушиваясь и тревожась, что за высоту ведется бой, — там вырастали клубы взрывных
Поездка начинала выматывать нервы.
Часа через два, а может, и раньше степная дорога стала прижиматься к городу, где, судя по шуму и горящим строениям, над которыми столбами высились черные дымы, угадывалось, что там идет сражение.
К Волге на переправу ехал по мокрой разбитой дороге, проложенной через низинную пойму. Ближе к городу шла дорога, по–видимому более сносная и накатанная, но по ней не пускали легковой транспорт, то ли опасаясь за пассажиров, то ли по другой причине. Уже подъезжая к временной переправе, скрытой в кустарнике, узнал от регулировщиков, что та, большая, переправа засечена немцами и часто бомбится. На паром вездеход не взяли — в ветлах скопились десятки машин с набитыми вповал ранеными, и Шмелев, оставив вездеход на этом берегу, пошел упрашивать катерщика перевезти его самого, одного, на ту сторону.
— Подбросить не резон, — отвечал усталым голосом речник в форменной фуражке с поломанным козырьком.
Катер, буравя воду, отвалил от берега.
Дыбились белым фонтаном взрывы по реке, но Шмелев вида не подавал, терпеливо перенося и это испытание.
Над головой с тяжелым, захлебывающимся в сыром воздухе визгом пролетел самолет. Появившись низко, со стороны города, он обстрелял из пулемета прежде, чем катер успел отвернуть и прижаться к острову, под тень ветел. Опомнились, когда уже самолет взмыл кверху.
Весь остаток пути вплоть до берега — кипящая от взрывов вода, и Шмелев ругал себя и злился, что не умел по–настоящему плавать. Ткнувшись в берег, под высохшую ольху, кунающую в воде корни, катерщик заглушил мотор и обернулся, скаля зубы:
— Родились в сорочке! Ни одна пуля не задела.
— Мы же крепкой закваски.
— Фактически так. Дивлюсь! — ответил катерщик и, поглядев из–под ладони на тот берег, сказал, что его ждут, заломил козырек и, отвалясь от берега, повел катер напрямую по пенящейся воде.
Шмелев проводил его долгим взглядом. Потом, взбираясь по берегу, низкому и долгому, он путался ногами в колючих прутьях ежевики, на ходу срывал черные бугристые ягоды, ел, ощущая во рту приятную кислинку. На верхнем суку одного дерева, рядом с гнездом из прутьев, редких, просматриваемых насквозь, угрюмо ворковала горлица. Стаились, колготились на кустах скворцы, готовящиеся к отлету. «Тут и войной не пахнет», — подивился Шмелев, и это ощущение, не привычное для человека, только что вышедшего из пекла боя, не покидало его ни на минуту, пока он шел вдоль приречного кустарника, потом по оврагу к штабу фронта.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Крупные штабы, те, что напрямую не руководили
Работа в них начиналась обычно с полдня, и эта безустанная, колготная, въедливая, изнуряющая, во всех случаях исполненная величайшего терпения работа напролет тянулась всю ночь, лишь рассвет валил с ног шалеющих от усталости людей, и они, оглохшие от напряжения, засыпали.
Крепкий сон возвращал силы и ясное мышление.
Время было обеденное, и, глянув на часы, Шмелев удивился, что так долго добирался. «Поносить будет и за опоздание», — заволновался Николай Григорьевич. У входа в блиндаж командующего он поправил ремни, стряхнул с фуражки пыль, начал вытирать лицо, платок 348 сразу стал пепельно–рыжим от грязи, пожалел, что на реке умыться забыл в спешке. Постояв с минуту и сделав глубркий вдох, Николай Григорьевич дернул на себя обитую жестью дверь и шагнул в блиндаж. Тесная, полутемная прихожая встретила его напряженным и скучным молчанием: за столом на локтях спавший адъютант приподнял голову, но не встал, лишь посмотрел на него, зевая в ладонь. Шмелев сказал, чтобы доложил командующему о его прибытии.
Адъютант как сидел в рыхло–заспанной позе, так и не сдвинулся с места.
Шмелев повторил более настойчиво, что прибыл по срочному вызову и хочет пройти к командующему.
— Хозяин завтракает, — ответил сухим тоном адъютант. — Посторонитесь или присядьте, чтоб не мешать.
Шмелев сделал шаг в сторону — в дверь проходил шеф–повар с широким подносом, на котором пламенели крупные и рассыпчатые помидоры, два камышинских арбуза (один соленый, специально по заказу Хрущева, который тоже иногда приходил завтракать к командующему).
После завтрака командующий принимал работников штаба.
Утомительно долго тянулось время за плотно закрытой дверью. Шмелева одолевало нетерпение, он ерзал на стуле. Наконец вывалились оттуда скопом, едва не сбивая друг друга с ног: полковник с измятыми картами под мышкой, авиатор — в расстегнутом кожаном реглане, ремень болтался у него сзади, как плеть, которой точно бы отхлестан был.
Шмелев нехотя встал, догадываясь, что настал и его черед.
— Чего же вы медлите? Командующий ждет, — проговорил адъютант, кивнув на приоткрытую дверь, и Шмелев шагнул. На пороге задержался, невольно охваченный оторопью.
Командующий сидел за столом; глаза его были закрыты, он потирал лоб пухлой ладонью. Сдерживая неизбежное в таком разе волнение, Шмелев представился.
— Кто вас вызывал? — спросил командующий, уставясь на него глубоко сидящими глазами, кажущимися на широком крестьянском лице маленькими и очень добрыми.
— Телеграмму имею на руках, явился лично по вашему вызову.
— Вот неразбериха. — Командующий, приговаривая, встал, выглянул за дверь в приемную. — Кто и зачем позвал ко мне полковника? — спросил он.