Крушение
Шрифт:
На крупное штабное учение, объявленное как стратегическое, дающее понять характер будущей войны, собрались командующие всех военных округов, начальствующие лица Генерального штаба и Наркомата обороны Охотников играть на стороне красных было много, а вот кому поручить вести роль вероятного противника — затруднялись. Выбор пал на Жукова. Он тогда командовал Киевским особым военным округом, и его полководческий дар уже проявился на Халхин—Голе. «Как? Мне, советскому генералу?» — запротестовал было он, однако нарком настойчиво повторил. Коль было приказано, Жуков взялся исполнять эту роль горячо, напористо, вжившись в новое свое положение и… поколотил красных! Поколотил самым нещадным образом.
Страшно неудобно было не только руководителям красных, но и самому наркому обороны… Ни в какие понятия штабных или войсковых учений не укладывалось, чтобы сторона красных, то есть свои войска, оказалась битой.
На разборе учений Сталин в сердцах назвал тогдашнего начальника генштаба Мерецкова стратегом, не способным глубоко мыслить… Потом было предложено высказаться участникам операций. Жуков хорошо помнил, о чем он тогда говорил: об ущербности нашей стратегии, которая не учитывает силу упреждающего удара, о невыгодности расположения укрепленных районов (новые слишком приближены к границе, а старые заброшены). Раскритиковав все это, Жуков сел и не успел успокоиться, как услышал клокочущий шепот обернувшегося к нему Тимошенко: «Ты большую глупость натворил». «Почему?» — удивился Георгий Константинович. «Это же по идее Сталина делается. Шапошников проводит, а он замнаркома по строительству укрепрайонов». Жуков сник, такая критика могла принести массу неприятностей…
В тот же день, вызвав к себе, Сталин сказал: «Вы правильно раскритиковали. Вот и назначим вас начальником генштаба». — «Провалю…» — сорвалось было у Жукова, но Сталин, не любивший возражений, сказал: «Ничего, поможем. Принимайте дела».
Кажется, Василевский тоже припоминал все детали тех командно–штабных учений, поэтому, прежде чем согласиться, спросил, насупив клочковатые брови:
— Как же так произошло… Красных на учениях расколотил, а когда сам стал начальником генштаба Красной Армии и… проморгал начало войны?
Жуков подошел к окну, видно было, как под гимнастеркой его подергиваются лопатки. И от окна, не оборачиваясь, заговорил голосом, в котором трудно было понять чего больше — боли или не прощенной самому себе обиды:
— А вы бы дали распоряжение, как начальник генштаба, как нарком, коль Сталин упорно настаивает: ни одного солдата не передвигать. Не провоцировать. Кто бы мог дать распоряжение? Никто. Иначе бы… — он не договорил.
— Ладно, успокойся, Георгий Константинович.
Но успокоение пришло не сразу.
— Трагедия видна, когда все ушло в прошлое, заговорил опять Василевский. — История скажет правду… Давай лучше сейчас схлестнемся! Ты, значит, на стороне красных, а я уж так и быть — синих.
И они схлестнулись. Поначалу, когда в умах решающая битва еще не разыгралась, оба говорили степенно, даже миролюбиво, будто и вовсе не были противниками, а немного погодя Василевский сгоряча схватил переносную электрическую лампочку со шнуром, потянул за собой на пол, на холст карты.
— Да, да… Вот так… Тяжело мне сейчас,.. — хрипел его голос снизу. — Главная ударная группировка застряла, не взяв Сталинграда. Застряла… Лучшие силы перебиты, остальные скованы… Да, да, тяжело…
Нависая над
— Бери же Сталинград, он тебе мерещился сдобным пирогом. Бери, пока не поздно!
Василевский тыкал по карте пальцем, словно ища лазейку для рывка. А над его головой чужой голос подхлестывал:
— Во–во, туда, туда забирай, севернее по Волге.
— Погоди, ты же все–таки русский. А они не подхлестывали немецкое командование. Небось не враги себе.
— Ясно, не враги. Могильщики твоих войск!
Василевский, озлясь, перебирал в уме разные варианты, взвешивал все «за» и «против». Разве пренебречь Сталинградом и повернуть на север, вдоль Волги? Нет, не могло пойти на это немецкое командование. Во–первых, оно уже не располагало для этого необходимыми силами, во–вторых, оно понимало огромный риск такого маневра, в-третьих…
— Торопись, торопись, уже зима на носу… Призрак обмороженных солдат… — предостерегал Жуков. — Что же касается в-третьих, то мои войска полукольцом охватили твою немецкую ударную группировку и уже располагают такими силами, которые не позволят тебе сделать маневра ни на север, ни на юг. Ни в октябре, ни в ноябре. Так–то Василев… то бишь генерал Паулюс! Решайте, пока не поздно.
Василевский соображал, негромко рассуждая сам с собой: «Могло быть второе решение — переход к обороне, — Он уткнулся в карту, водя пальцем по линии, занятой противоборствующими сторонами. — Да, переход к обороне в условиях крайне невыгодной конфигурации линии фронта — охватывающего положения советских войск — очень опасен. И как можно признать провал годовой кампании? Из–за чего тогда пролито столько крови? Да и они, русские, не будут сидеть сложа руки».
— Нет, конечно, — рушился сверху голос Жукова. — Попомните Москву, когда дали вам от ворот поворот!
— Знаем. Мне докладывали, что фюрер… до сих пор боится зимы, его в холод бросает при одном упоминании о русских морозах, — ворчал снизу Василевский и продолжал: — Ну так и быть, раз и сам фюрер боится холода, то, пока не поздно, нужно принять последнее, самое разумное решение — отойти от Сталинграда, перегруппировать войска и попытаться искать успеха на новом направлении…
— Отойти от Сталинграда? — казалось, в тон слышался ему голос нависающего грозного человека. — Господин Паулюс, позвольте узнать: у вас на плечах голова или кочан капусты? Нет–нет, вы не взрывайтесь как бомба. Кто вам позволит отойти от Сталинграда? Разве вы не слышали знаменитую речь Гитлера о Сталинграде, с которой он обратился к немецкому народу совсем недавно, в октябре? Он сказал: «Немецкий солдат остается там, куда ступит его нога». И далее: «Вы можете быть спокойны — никто не заставит нас уйти из Сталинграда». Самочинно сделаете — полетят генеральские погоны, а сами угодите в концлагерь. У вас теперь их натыкано как грибов–поганок после дождя.
Медленно достал Василевский из кармана носовой платок, медленно вытер потное лицо. На миг он и в самом деле почувствовал себя в роли немецкого генерала, и ему стало вдруг страшно. С ужасом подумал он, что немецкая ударная группировка, понесшая потери в людях и технике, оказалась в тупике. Она самое себя втянула в гигантскую ловушку, двери которой вот–вот должны захлопнуться.
И это не преминул сделать решительный, кипящии от предчувствия победы Жуков. Он шагнул на ту сторону карты–холста, прилег на нее, вдавливая коленями, и загребасто охватил руками с двух сторон всю немецкую оборону, а заодно и самого Василевского. Руки его были как железные клещи, и Василевский, ощутив, как тот все сильнее сжимает его, ёкнул, дыхание у него сперло, пытался вырваться и не мог. Сил не хватало.