Крушение
Шрифт:
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Повестки приносят чаще в неурочное время — в ночь или под утро…
Для Верочки, когда старик Акимыч в заполночь постучал в окно и позвал ее, окликнув по имени, — для нее было полной неожиданностью, что почтарь вручит ей да еще под расписку повестку.
Подумалось, на суд вызывают, по делу Паршикова. Перепугалась Верочка, страшно стало. А почтарь Акимыч щурит глаза и приговаривает:
— Извиняюсь, касатка, чего загорюнилась? Пошто кручина на милом
— Будет вам, папаша, напрасно на себя наговаривать, — возразила Верочка.
— Да и то верно. Глядишь, следом за тобой тоже призовут в армию. Нащет стратегии мы кумекаем…
Верочка еще не знала, что в действующую армию берут или где–нибудь в тыловой части будет служить. А хорошо бы сразу в эшелон и на фронт. Ей вдруг пришла на ум дерзкая мысль попросить командование отправить ее служить в ту часть, где служит и Алексей. «Вот здорово!» — воскликнула она, прикручивая фитиль в лампе, чтобы лечь спать. Но и лежа в постели, на двухспальной кровати, рядом с Натальей, она не переставала волновать себя радужными думами.
С этбй поездкой на фронт она связывала и свои лич ные ощущения, и заботу о Наталье. В душе Верочка попрежнему сердилась на сестру и не могла простить ей тяжкий грех, и хотя она понимала, что разлад сгладить трудно, все же втайне надеялась помирить Алексея с сестрой. «А если не удастся помирить? Что тогда? — беспокоилась Верочка, — Напрасные хлопоты? А почему напрасные? — самое себя спрашивала она. — Только бы увидеть его. Увидеть. И он будет рад…» — При этой мысли сердце ее то замирало в радостном томлении, то вдруг начинало биться слышными толчками.
Последнее время Верочка думала об Алексее все чаще, и он вызывал в ней неизъяснимую, потаенную радость, в которой она еще не могла и не умела разобраться. Верочка была удивительно наивной и нежной, как цветок повилики, и душа ее полнилась смутными нарождающимися чувствами, которые доверчиво тянулись к солнцу, к травам, к людям. Пока солнышко не взошло, цветок бережливо свернут, а как пролягут по земле лучи и затеплеет, повилика распрямит лепестки и потянутся они встречь солнцу и потом до самого вечера глядятся в него, поворачиваются следом за его медленным, неприметным шествием по небу, точно боясь расстаться.
Вот так и Верочка стремилась к Алексею. И если, бывало, он вызывал в ней простое любопытство, не больше и не меньше, то позже она ловила себя на мысли, что все чаще и радостнее думает о нем. «Почему так? Ну, почему?» — спрашивала она себя, ворочаясь.
— Верка, хватит тебе толкаться в бок. Спи, — спросонья буркнула Наталья.
— Не могу, думы лезут в голову.
— Выбрось из головы, по ночам нужно спать, дуреха! — строго заметила ей Наталья.
— Меня в армию призывают,
— Что? — Наталья приподнялась и присела.
— Повестка имеется.
— Знаю, — ответила Наталья и зевнула. — Во–первых, на трудовой фронт тебя берут. Еще вчера на правление говорили… А во–вторых… — И уже запальчиво, волнуясь: — Во–вторых, зачем тебя туда понесет?
— Куда? — не поняла Верочка и тоже привстала, обхватив руками коленки.
— Вроде не знаешь, — в голосе Натальи слышался откровенный упрек. — Нечего туда плестись. Фронт в тебе не нуждается!
Верочка посмотрела на нее с испугом. «Что она, ревнует?» — удивилась, а ответила прямо, что думала:
— Я же ради тебя…
— Ради меня не стоит этого делать. Обойдусь без адвокатов, — резко возразила Наталья, а в душе пожалела — не следовало отпугивать, может, и вправду как–то повлияла бы на Алексея. Она рада была вернуть мужа к себе, но, поскольку надежда была зыбкая, как рябь на воде, не прочь была прибегнуть к помощи и младшей сестренки. «А вдруг послушает ее и простит мои заблуждения, — шевельнулось в голове Натальи, — Куда ей, девчонке, на фронт. Затеряется, как щепка в полую воду».
Подумала Наталья о том, что сама она военнообязанная и ей скорее удастся попасть на фронт. Утром, словно нарочно, чтобы позлить сестренку, она достала из–за ширмы и надела армейскую синюю юбку и гимнастерку, натянула валявшиеся под кроватью кирзовые сапоги, уложила волосы, погляделась в зеркало, надевая ц так и сяк пилотку, еле державшуюся на пучке волос. Потом вышла в переднюю комнату и, обращаясь к отцу, пришедшему с поля и хлебавшему щи, погордилась, хотя и с дрожью в голосе:
— Батя, а мне скоро ехать в армию… должна уехать…
Игнат воспринял это как нечто неизбежное и разумеющееся, но когда вприпрыжку из сенцев, куда донесся разговор, вбежала Верочка и громко, на полном серьезе, объявила, что она тоже мобилизована и уже имеет на руках повестку, — Игнат швырнул алюминиевую ложку, звякнувшую о пол.
Встал и, не глядя на дочерей, вышел в сенцы.
— А-а, девки… С ума посходили. Растил их, а они… Покидают… Потехи ради… Мука одна с ними, калгата!..
Наталья встревоженно притихла, а Верочка стала в ЙЙерях, положила руки на бедра, заговорила:
— Папаня… Ну, что ты взъелся? Горе для всех, надо же кому–то воевать.
— Тоже солдат в юбке! — с издевкой поддел Игнат. — Да ты знаешь, какие ужасы на войне? Боишься, что тебя петух задерет, а там… Там при первом выстреле трусы обмочишь!
— Уж прямо так и… — рассмеялась Верочка. — Привыкну.
— К чему? — скрипел из сенцев голос Игната. — Тебе бы надо учение продолжать, в люди выбиваться… Растопчут тебя, дуреха. Попадешь в солдатчину, лишат и чести и всего… выбросят потом, и как она… приволочешься с пузом… — добавил предостерегающе, но почти шепотом, не желая, чтобы это слышала старшая дочь напоследок.